Ранчин А.М.

Машков И.И. (1881–1944). Хлеб. 1912–1914(?) Масло, холст. 105×133 см. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург.

Из книги «На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского



Бродский и Велимир Хлебников



В отличие от “Маяковского” пласта, реминисценции из Велимира Хлебникова единичны у Бродского и не сцеплены в систему. Это естественно уже потому, что в поэзии Велимира Хлебникова, — чем он совершенно не схож ни с Маяковским, ни с Бродским, — нет объединяющего разные стихотворения лирического героя и лирической биографии. Сближает Бродского и Велимира Хлебникова отношение к слову.

Звуковым станком языков является азбука, каждый звук которой скрывает вполне точный пространственный словообраз, — замечает Велимир Хлебников в письме Г.Н. Петникову.1 Соответственно буквам / звукам у Велимира Хлебникова приписывается конкретная семантика, выражение того или иного понятия.2 Кроме того, различные звуки / буквы соответствуют разным геометрическим моделям Пространства:


     ‹...› с нашей площадки лестницы мыслителей стало видно, что простые тела языка — звуки азбуки — суть имена разных видов пространства, перечень случаев его жизни. Азбука, общая для многих народов, есть краткий словарь пространственного мира ‹...›.3

Приписывание отдельным звукам определенной семантики совершенно несвойственно Бродскому, основными единицами, первоэлементами текста и смысла у которого являются не звуки и даже не слова и строки, а фразы и надфразовые образования. Но в картине мира у Бродского первоэлементами выступают именно буквы:


Шарик внизу, и на нем экватор.
‹...›
Если что-то чернеет, то только буквы.
Как следы уцелевшего чудом зайца.
«Стихи о зимней кампании 1980 года», 1980 [III; 11]

Эти строки созвучны стихам Велимира Хлебникова, воплощающим образ мира-книги:

Книги единой,
Чьи страницы — большие моря,
Что трепещут крылами бабочки синей,
А шелковинка-закладка,
Где остановился взором читатель, —
Реки великие синим потоком ‹...›
4

Образ “буквы как первоэлемента мира” у Бродского сходен, конечно, не только с идеями Велимира Хлебникова. Это один из топосов культуры. Кроме того, в отличие от произведений будетлянина-футуриста, у автора «Стихов ‹...›» это только поэтический образ, а не “иллюстрация” к собственной философии языка. Тем не менее совпадение несомненно.

Подобно Велимиру Хлебникову-теоретику, Бродский-поэт описывает букву и слово как нечто большее, чем условный знак, как иконический образ. Человек


прибегает к этой форме — стихотворению — по соображениям, скорей всего, бессознательно-миметическим: черный вертикальный сгусток слов посреди белого листа бумаги, видимо, напоминает человеку о его собственном положении в мире, о пропорции пространства к телу.
«Нобелевская лекция» [I; 15]

Метонимией “благой вести”, Евангелия в его стихах оказывается шрифт („Но мы живы, покамест / есть прощенье и шрифт” — «Строфы» («Наподобье стакана…») [II; 459]). Предметы сравниваются с буквами («Сад густ как тесно набранное ‘ж’» — «Гуернавака» [II; 366]), их название сокращается до инициальной буквы („на берегу реки на букву ‘пэ’” — «Набережная р. Пряжки», 1965 (?) [I; 460]).

Ответом лирического “Я” на “экзистенциальные вопросы” становятся метаязыковые описания.

Снятие антиномии “вещь” — “знак”, характерной для конвенциональных знаков, как буква и слово, проявляется у Бродского в развертывании слова, высвечивании его внутренней формы, овеществлении типографского слова, отождествлении парной рифмовки с набегающими по двое волнами (цикл «Часть речи»):


И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой Седов, „прощай”.
«Север крошит металл, но щадит стекло…» [II; 398]

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда — все рифмы, отсюда тот блеклый голос…
«Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…» [II; 403]

Есть, однако, у Бродского и стихотворение с прямыми реминисценциями из Велимира Хлебникова: «Классический балет есть замок красоты…» (1976). Первая из них: „‹...› крылышкуя скорописью ляжек, / красавица, с которою не ляжешь, / одним прыжком выпархивает в сад” (II; 386). Вторая: „Когда шипел ваш грог, и целовали в обе, / и мчались лихачи, и пелось бобэоби, / и ежели был враг, то он был маршал Ней” (II; 386). Цитируются классические хлебниковские «Бобэоби пелись губы» и «Кузнечик» (Крылышкуя золотописьмом ‹...›),5 но хлебниковские новации превращаются у Бродского в архаику, в знаки “искусственной”, классической традиции, отделенной от нас золотой рамкой рампы. Футуризм Хлебникова переносится в век девятнадцатый, с Чайковским и маршалом Неем, бобэоби, по Велимиру Хлебникову, — звукообраз губ6 — оказывается песней, рифмующейся с домашне-дружеским „и целовали в обе”.

Взгляд извне, из современности, уравнивает Чайковского и Хлебникова как культурные символы.

Иными словами, отношения “Бродский — футуризм” оказываются частным случаем связей поэта с культурной традицией. Бродский, осознающий себя “хранителем культуры”,7 соотносит свое творчество с “мировым поэтическим текстом”. Но он не представляет свое творчество “фрагментом” мировой традиции, а, напротив, делает ее частью собственных стихотворений. В этом Бродский напоминает футуристов.

Внешние проявления поэтического механизма Бродского — цитатность и акцентированная форма. В этом есть сходство с постмодернистской поэтикой. Сходство, однако, ни в коем случае не означает внутренней близости или глубокого родства.




«Скрипи, мое перо…»:
реминисценции из стихотворений Пушкина и Ходасевича в поэзии Бродского


‹...›


Входящее в цикл «Часть речи» стихотворение «…и при слове ‘грядущее’ из русского языка…» отсылает к пушкинским строкам из «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы»:


Ход часов лишь однозвучный
Раздается близ меня
Парки бабье лепетанье,
‹...›
Жизни мышья беготня…
(III; 186)

Очевидная реминисценция из этого пушкинского текста есть в стихотворении Бродского «В твоих часах не только ход, но тишь…» (1963):


Так в ходиках: не только кот, но мышь,
они живут, должно быть, друг для друга.
Дрожат, скребутся, путаются в днях.
Но их возня, грызня и неизбывность
почти что незаметна в деревнях.
(I; 267)8

Мышь у Бродского — субститут или метафорическое обозначение поэтического “Я”. Это повторяющийся образ, воплощающийся в таких поэтических формулах, как душа — мышь, мышь, скребущаяся в печи, мышь — символ стороннего взгляда на мир из будущей эпохи:


душа твоя впоследствии как мышь.
«Зофья (поэма)», 1962 [I; 180]

местность, куда, как мышь,
быстрый свой бег стремишь…
«Песни счастливой зимы», 1964 [I; 307]

и слушать в сумраке ночном,
как в позвоночнике печном
разбушевалась мышь.
«Как славно вечером в избе…», 1965 [I; 429][593]9

Я беснуюсь, как мышь в темноте сусека!
«Речь о пролитом молоке», 1967 [II; 37]

‹...› жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря
‹...›
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
«Разговор с небожителем», 1970 [II; 209, 213]

И останется торс, безымянная сумма мышц.
Через тысячу лет живущая в нише мышь с
ломаным когтем, не одолев гранит,
выйдя однажды вечером, пискнув, просеменит
через дорогу, чтоб не прийти в нору
в полночь. Ни поутру.
«Торс», 1972 [II; 310]

Закат, выпуская из щели мышь,
вгрызается — каждый резец оскален —
в электрический сыр окраин,
в то, как строить способен лишь
способный все пережить термит.
«В окрестностях Александрии», 1982 [III; 57–58][594]10

Только мышь понимает прелести пустыря
‹...›
Ничего не исправить, не использовать впредь.
Можно только залить асфальтом или стереть
взрывом с лица земли, свыкшегося с гримасой
бетонного стадиона орущей массой.
И появится мышь. Медленно, не спеша,
выйдет на середину поля, мелкая, как душа
по отношению к плоти, и, приподняв свою
обезумевшую мордочку, скажет „не узнаю”.
«В Англии. II. Северный Кенсингтон», 1977(?) [II; 434, 435]

На связь образа мыши у Бродского (на примере стихотворения «Разговор с небожителем») и древнегреческой мифологемы мыши, подвластной Аполлону, указала В.П. Полухина.11 Недавно, по-видимому независимо от нее, эту мысль повторила Н.И. Стрижевская, считающая пушкинские «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» источником стихотворения Бродского «…и при слове ‘грядущее’ из русского языка…».12 И В.П. Полухина, и Н.И. Стрижевская возводят мышей из стихотворения Бродского к древнегреческим мифологическим представлениям о мышах — хтонических животных, функционально тождественных Музам и связанных с Мнемозиной. В греческой мифологии, как напомнила Н.И. Стрижевская, мыши соотносятся со временем и напоминают Парок. Обе исследовательницы ссылаются на статью Максимилиана Волошина «Аполлон и мышь», в которой подробно прослежена мифологема мышь-муза. Н.И. Стрижевская анализирует семантику образа мышей в стихотворении Бродского: мыши означают истребляющее память время, судьбу, а также саму поэзию (язык) как силу, инородную человеку и властвующую над смертными.13

Но ни В.П. Полухина, ни Н.И. Стрижевская не заметили очевидной параллели к тексту Бродского — многочисленных стихотворений Ходасевича (цикл «Мыши», стихотворения «Из мышиных стихов», «Мышь», «Про мышей», «Бедный Бараночник болен: хвостик, бывало, проворный…»), навеянных мифологемой мыши, о которой писал Волошин.14 Мышь в стихотворении Ходасевича «Из мышиных стихов» воплощает иной, не-человеческий взгляд на мир людей, в котором идет война. Также и у Бродского в стихотворении «Торс», написанном за четыре года до цикла «Часть речи», мышь означает иноприродное видение реальности, она существует в мире, где нет места человеку.

Соотнесенность грядущего с мышами в стихотворении Бродского имеет также фонетическую мотивировку, на что недавно указал Лев Лосев, сославшись на устный автокомментарий поэта: „Бродский говорил, что слово ‘грядущее’ у него ассоциируется с ‘грызущее’, — поэтому мыши, грызуны, и выбегают на это слово ‹...›”.15

Интертекстуальные переклички с поэзией Ходасевича в стихотворении «…и при слове ‘грядущее’ из русского языка…» не ограничиваются концептом мыши. Строки:


…и при слове ‘грядущее’ из русского языка
выбегают мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявый —
(II; 415)

несомненно восходят к последнему, незаконченному стихотворению Ходасевича «Не ямбом ли четырехстопным…». Цикл Бродского «Часть речи» посвящен русскому языку и словесности, последние стихи Ходасевича — четырехстопному ямбу и близившемуся двухсотлетнему юбилею первого русского стихотворения, написанного четырехстопным ямбом, — оды М.В. Ломоносова на взятие Хотина (1739).

Ходасевич противополагает преходящую славу военных побед бессмертию стиха. Таким образом, поэзия для него противостоит разрушительному ходу времени:


Из памяти изгрызли годы,
За что и кто в Хотине пал,
Но первый звук Хотинской оды
Нам первым криком жизни стал.
(С. 302)

Бродский подхватывает образ “изгрызенной памяти”, но придает ему совсем иной смысл: поэзия не противоположна времени, но соприродна ему; она — надличностная сила, чей поток стирает индивидуальную память. (Гимн четырехстопному русскому ямбу Ходасевича подхвачен в стихотворении Бродского «Сжимающий пайку изгнанья…», 1964, в котором появляется и ходасевичевский образ лампы, ассоциирующейся с творчеством.16)

Строки из стихотворения «…и при слове ‘грядущее’ из русского языка…» — гиперцитата, в которой объединены реминисценции не только из Пушкина и Ходасевича, но и из поэтических текстов других авторов. Одна из параллелей к стихам Бродского — мандельштамовское „Что зубами мыши точат / Жизни тоненькое дно” («Что поют часы-кузнечик…»),17 несомненно, восходящее к притче, пересказанной в «Исповеди» Л. Н. Толстого. Другая — строки Велимира Хлебникова из стихотворения «Алёше Кручёных»:


Игра в аду и труд в раю —
Хорошеуки первые уроки.
Помнишь, мы вместе
Грызли, как мыши,
Непрозрачное время?
Сим победиши!
18

Стихи Бродского в соотнесении с хлебниковскими предстают как зеркальное отражение: в «…и при слове ‘грядущее’ из русского языка…» мыши — служители и орудия будущего, то есть Времени и Смерти; в «Алёше Кручёных» мыши “враждебны” Времени — это поэты, пробивающиеся сквозь время. А в стихотворении Бродского «Письмо в оазис» (1991) мотив “поэт — мышь, грызущая Время”, представлен, наоборот, в своем исконном виде:


Потусторонний звук? Но то шуршит песок,
пустыни талисман, в моих часах песочных.

Помол его жесток, крупицы — тяжелы,
и кости в нем белей, чем просто перемыты.
Но лучше грызть его, чем губы от жары
облизывать в тени осевшей пирамиды.
(IV; 29)

Стихи Бродского — своеобразный «Анти-памятник», в котором оспорен мотив долгой славы поэта, способной пережить великие пирамиды. Бродский утверждает смертность подобного мыши поэта, сопротивляющегося времени и в этом сопротивлении находящего смысл своего существования.




     Примечания

1 Хлебников В.  Собрание произведений: В 5 т. Л., 1933. Т. 5. С 314.
2 См.: Там же. С. 189.
3 Хлебников В. «Художники мира!» // Хлебников В.  Творения. М., 1986. С. 622. Ср. в статье «Наша основа» // Там же. С. 628–629.
4 Там же. С. 466. Ср. интерпретацию этого образа: Амелин Г.Г., Мордерер В.Я.  Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. М., 2000. С. 287–288.
5 Хлебников Велимир.  Творения. С. 54, 55.
6 Хлебников Велимир.  Собрание произведений: В 5 т. Т. 5. С. 275–276.
7 Ср. в «Нобелевской лекции» (I; 14–15).
8 К стихотворению Пушкина восходит также строка „Носки от беготни крысиныя промокли” («Чем больше чёрных глаз, тем больше переносиц…» [III; 155]; указано Л.В. Зубовой).
9 Это стихотворение построено на развертывании метафоры “дом – мышеловка”.
10 Образ мыши, вылезающей из щели, наделён в подтексте непристойным эротическим смыслом: щель — эвфемистическое именование вагины, мышь — пениса (ср. загадку о мышке в известном анекдоте о поручике Ржевском). К этой теме см.: Амелин Г.Г., Мордерер В.Я.  Миры и столкновенья Осипа Мандельштама М., 2000. С. 299–300; Шапир М.И.  Из истории “пародического балладного стих”а: 1. Пером владея как елдой. 2. Вставало солнце ало. // Анти-мир русской культуры. Язык Фольклор. Литература. М., 1996. 11 Polukhina V.  Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. P. 268–269.
12 Стрижевская H.  Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского. С. 281–289. О семантике образа мыши/крысы в поэзии Бродского см. также: Majmieskuiow А.  Поэт как „мусорная урна” (Стихотворение Иосифа Бродского «24. 5. 65 КПЗ» // Studia Literaria Polono-Slavica. Т. 4. Warszawa, 1999. P. 365–366 и 371–372. Note 16 (здесь же литература).
13 Ср. пример, не учтенный Н.И. Стрижевской: соотнесение языка, стихотворения и “чистого времени” в эссе Бродского «Кошачье „Мяу”» (Иностранная литература 1997. № 10. С. 202; ср.: [VI (2); 236]).
14 Богомолов Н.А.  Жизнь и поэзия Владислава Ходасевича // Ходасевич В. Стихотворения. С. 17. Мыши из стихотворения Бродского, выступающие в роли своеобразного орудия времени, напоминают и о мышах, олицетворяющих день и ночь, из притчи о путнике, входящей в санскритский сборник «Панчатантра». Эта притча была переложена В.А. Жуковским («Две повести. Подарок на Новый год издателю «Москвитянина». Из Шамиссо и Рюккерта») и воспроизведена в «Исповеди» Л.Н. Толстого (Толстой Л.Н.  Собр. соч.: В 22 т. М., 1983. Т. 16. С. 118–119). Учитывая интерес молодого Бродского к индийской философии (Радышевский Д.  Дзэн поэзии Бродского // Новое литературное обозрение. 1997. № 27. С. 287–288; Сергеев А.  Omnibus. Роман, рассказы, воспоминания. М., 1997. С. 437), нельзя исключать его знакомства непосредственно с этой притчей. Замечу, что „серые цинковые волны” в стихотворении «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…» соотносятся со стихотворением У.Б. Йейтса «The pity of love» («Сожаление о любви»), в котором встречаются такие строки: „mouse-grey waters are flowing, Threaten the head, that I love” („мышино-серые воды текут, / Угрожая голове, / которую я люблю”). Через эпитет “мышино-серые” этот текст соотносится со стихотворением Бродского «…и при слове ‘грядущее’ из русского языка…». Йейтс был для Бродского одним из наиболее значимых поэтов, писавших по-английски (см. эссе Бродского «Как читать книгу» (Знамя. 1996. № 4. С. 7; ср.: Бродский И.  Письмо к Горацию / Пер. с англ. М., 1998. С. XIII; ср.: [VI (2); 84]). У Бродского мыши и вода — манифестация времени. Связь не только с временем, но и с водой (в частности, с мертвой водой) характерна для мифологического образа мыши (см.: Топоров В.Н.  Mousai «Музы»: соображения об имени и предыстории образа (К оценке фракийского вклада) // Славянское и балканское языкознание: Античная балканистика и сравнительная грамматика. М., 1977. С. 54).
15 Лосев Лев.  Примечания с примечаниями // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 158. Похожее, но не тождественное высказывание есть в интервью Бродского Еве Берч и Дэвиду Чину: образ языка как мышей в „какой-то мере ‹...› относится к фонетике русского слова ‘грядущее’, которое фонетически похоже на слово ‘мыши’. Поэтому я раскручиваю его в идею, что грядущее, то есть само слово, грызет — или как бы то ни было, погружает зубы — в сыр памяти” (Поэзия — лучшая школа неуверенности // Бродский И.  Большая книга интервью. С. 59–60). Фонетическое сходство слов ‘грядущее’ и ‘мыши’ воплощено в звуковой структуре стихотворения: „Слово влечёт за собой другое слово не только по смыслу, многие ассоциации возникают по созвучию: грядуЩее — мыШи — Шторой — ШурШание. За этой звуковой темой следует другая: Жизнь — обнаЖает — в каЖдой. Далее развивается третья: встреЧе — Человека — Часть — реЧи — Часть — реЧи — Часть — реЧи. Это не просто инструментовка на три темы шипящих согласных звуков, это слова-мыши, которые выбегают и суетятся при одном только слове ‘грядущее’” (Баевский В.С.  История русской поэзии: 1730–1980 гг. Компендиум. С. 272).
16 „Сияние русского ямба / упорней и жарче огня, / как самая лучшая лампа, / в ночи освещает меня” (I; 319).
17 Мандельштам О.  Полное собрание стихотворений. С. 142.
18 Хлебников Велимир.  Творения. М., 1986. С. 126.

Воспроизведено по:
Андрей Ранчин.  На пиру Мнемозины. Интертексты Иосифа Бродского.
М., Новое литературное обозрение. 2001. С. 404–407, 412; 353–357, 368–369

Изображение заимствовано:
Машков И.И. (1881–1944)
Хлебы. 1912. Холст, масло. 105×133 см.
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург.

     содержание разделаka2.ru на Главную