Хлебников и Пушкин

Достойно сожаления, что к этому сопоставлению лишь как к слегка сдобренной антитезе прибегают и самые уважаемые поэты, но это так.

Специалист-психиатр проф. В.Я. Анфимов, обследовавший Хлебникова в тяжелейшем для него 1919 г., был осторожнее в заключениях своей статьи «К вопросу о психопатологии творчества» (1935). Он, в частности, задавался вопросом, не потерявшим остроты и сейчас: общество ли надо защищать от Хлебникова или наоборот? Сам же Хлебников, скрывавшийся от мобилизации белых в “Сабурке”, спрашивал: Где сумасшедший дом? В стенах или за стенами? (III, 49). Но почему бы не указать не менее яркие, но столь же “доказательные” свидетельства “распада, обеднения личности” — случаи Достоевского или Золя? Не будем продолжать перечень подобных фактов “обеднения личности”. Петь осанну Пушкину в этом регистре, когда творческое наследие Хлебникова по-настоящему не собрано, плохо издано и как следует не раскрыто в его бесспорных достижениях и “сумасшедших идеях”, не просто невеликодушно и расточительно — унизительно прежде всего для “солнца русской поэзии”. Не хочется развивать этот малоприятный аспект нашей темы, каким бы злободневным он ни выступал; коснулись мы его лишь по необходимости противостоять доморощенному психоанализу.

Но возникает и фигура скептика, назойливо твердящего о “бессмыслице” в творчестве Хлебникова в противовес пушкинской “ясности”.⁴

Если тексты поэта никак не затрагивают чье-либо эстетическое чувство (а право читателя на субъективное неприятие любого поэта не приходится оспаривать), то и филологу остается повторить вслед за Хлебниковым (III, 285):

Выше речь шла и о разъяснениях Тынянова относительно “бессмыслицы” и “новой семантической системы”. Через перечень “языков” мы старались показать, как именно — в общих чертах — устроена эта система. Здесь же сошлемся на самого Пушкина:

„Байрон не мог изъяснить некоторые свои стихи“ (ПСС, т. 11. М. , 1949, с. 53). В грузинской песне „есть какая-то восточная бессмыслица, имеющая свое поэтическое достоинство“ (ПСС, т. 8, кн. 1. М. , 1938, с. 457–458). Говоря о трудностях перевода Мильтона, Пушкин писал о необходимости передачи языка „темного, запутанного, выразительного, своенравного и смелого даже до бессмыслия“ (ПСС, т. 12, М., 1949, с. 144).⁶

Эту подтему нетрудно и полезно было бы и продолжить, но ограничимся ссылкой на то, что, скажем, такая тема, как “Хлебников и Гоголь”, не содержит в себе уже почти ничего неправомерного в чьих бы то ни было глазах, поскольку этих художников явно роднит словесное “буйство”, а “будетлянство” Гоголя признано не только Белым (1934: 9, 215, 312 и др.), но и Фединым, цитированным выше. „Ладно, Гоголь — еще куда ни шло, но Пушкин... Пушкин!“

Ссылки на то, что оба поэта „творили в этой России и в этом русском языке“ (по слову Пушкина), в самом деле, здесь недостаточно. Стереотип резкого противо-, а не спокойного исследовательского сопоставления творчества Пушкина и Хлебникова освящен уже упоминавшейся знаменитой фразой о “Пароходе современности”, которая до сих пор бумерангом бьет по “ниспровергателям”. Однако давайте спросим себя, подписался бы Хлебников под словами Маяковского: „Я люблю вас, / но живого, / а не мумию“ (VI, 54)? Все, что мы знаем о Хлебникове, говорит за утвердительный ответ на этот вопрос.

Дело в том, что если не все из подписавших манифест из «Пощечины», то Хлебников несомненно уже тогда понимал фразу о “Пароходе современности” примерно в том же духе, как и тезис о праве поэтов на „непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку“ (М XIII, 245), смысл которого был разъяснен выше (ср. Харджиев и Тренин 1970: 250). Хлебников “бросал” не Пушкина как поэта, а его образ в обывательском (приобретательском) представлении. Недавно было обнаружено, что в 1909 г. студент Хлебников входил в состав известного Пушкинского семинария проф. С.А. Венгерова в Петербургском университете (см. Парнис 1978: 232, сн. 35).⁷

Но еще один из “гилейцев” — Б. Лившиц свидетельствовал о том, что будетляне спали „с Пушкиным под подушкой“ (1933: 222). А вот цитата из поэмы «Олег Трупов», над которой поэт работал, очевидно, в 1915 г. (V, 48):

Претензия Хлебникова на поэтическое родство с Пушкиным достаточно явно противоречит названному стереотипу; можно здесь же напомнить о набросках стихотворения «Сумасшедший араб‹,› забытый прекрасным писателем Пушкиным, в записанном сне ‹...›» (V, 68),⁹

о стихотворении «Тверской» (1914) с его образом пушкинского памятника (НП, 262) и об отрывке из поэмы «Шаман и Венера» (1912), который Н.Л. Степанов уже отметил как “пушкинский” (1928: 47; ср. с. 63–64; см. I, 107–108):

Это не подражание, не стилизация, не подобие “окончаний” пушкинской «Русалки» или «Египетских ночей», а предельно свободное владение поэтическим языком иной исторической эпохи, его использование для решения своих задач.¹⁰

Имея в виду литературные традиции, “распахнутые настежь” перед творчеством Хлебникова, Ю. Тынянов справедливо писал (1928: 27), что „Пушкин входит в новый строй [поэта] не в тех окаменелых неразжеванных сгустках, которыми щеголяют стилизаторы, а преображенный:

Такого рода сопоставления отдельных строк, конечно, мало что дают собственно пушкиноведению, разве лишь в аспекте “традиции и новаторство”, так примитивно и предвзято или неполно освещавшемся в некоторых статьях из недавних сборников с одноименным подзаголовком.¹²

Но для теории и истории литературы и для хлебниковедения они существенны. Достаточно сказать, что имя Пушкина — прямо или перифрастически — упоминается Хлебниковым чаще, чем имя Маяковского, и это характерно, поскольку отношения между будетлянами тоже вовсе не были идиллическими, так что полемикой и здесь пронизан ряд упоминаний.

Наконец, напомним, что тема “Хлебников и Пушкин” в 70-е годы уже получила известную разработку в ряде статей, из которых следует назвать хотя бы две — Слинина 1970 а и Якобсон 1976. Э.В. Слинина проанализировала некоторые высказывания Хлебникова и о Хлебникове и указала на основания для постановки указанной темы, которыми мы отчасти воспользовались выше.¹³

Тем самым было положено начало научному сопоставлению творчества этих художников. Р.О. Якобсон в своей трехстраничной заметке указал на параллель между «Игрой в аду» Крученых и Хлебникова, с одной стороны, и пушкинским отрывком 1821 г., где потусторонние силы тоже играют в карты — и ‹...› не ‹из› ‹?› денег, / А только б вечность проводить!¹⁴

2. Неудача Л. Мартынова в установлении параллели между контекстами со словом ночлег у Пушкина и Хлебникова (см. выше с. 81)¹⁵

не должна разочаровывать и удерживать от настойчивых и систематических поисков не всегда явных, но действительно существенных реальных словесно-образных связей Хлебникова с Пушкиным. Для нашей темы важно, в частности, указать на достаточно очевидную связь финала поэмы «Сельская дружба» (I, 142) с пушкинскими «Цыганами» — связь не сводимую к ученической реминисценции и заслуживающую специального исследования в контексте хлебниковского пушкинианства в этой поэме и за ее пределами.

Вот то место из пушкинских «Цыганов», которое может стать исходным пунктом для сопоставления поэтики и проблематики обеих поэм:

Дело здесь не только в развернутых сравнениях, одинаково вводимых союзом так, в параллелях крылом — крылом, гусь — журавль, особенно явной свинцом пронзенный — пронзенный ‹...› свинцом и в частных рифменных, ритмико-интонационных и синтаксических совпадениях. Существенно было бы выяснить место хлебниковской поэмы в целом его творчества, в оппозициях город/деревня, судьба/воля и т.п.

Напомним, что внимательное изучение словоупотребления Пушкина, в частности таких слов и понятий, как свобода, воля, покой, счастье и др., позволило недавно по-новому истолковать смысл пушкинских «Цыганов» (см. Бочаров 1974). О «Сельской дружбе», несмотря на ее внешнюю простоту, известно пока так мало (ср. Markov 1962), что рассчитывать в ближайшее время на ее всестороннее истолкование, видимо, не приходится.

Разумеется, не следует пренебрегать и установлением параллелей между отдельными стихами, словами и словоупотреблениями у обоих поэтов. Если слово ночлег — в сопоставлении Л. Мартынова — представляется мало показательным, это не значит, что нет иных, более убедительных совпадений. Так, например, единственный раз встречающийся у Пушкина багрец (Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса ‹...›) может и должен быть сопоставлен с хлебниковским багрецом в самом начале поэмы «Поэт», посвященном смене времен года (I, 145):

Не менее показательной представляется перекличка между известной строчкой Пушкина: Как жарко поцалуй пылает на морозе! и уже цитированной хлебниковской: Русь, ты вся поцелуй на морозе! (V, 67). Еще одним примером ритмико-синтаксических (и интонационных) сходств, демонстрирующим не сознательное прямое заимствование, а непроизвольную и тем более показательную “стиховую память”, может служить риторический вопрос из «Ночи в окопе»: Кто победит в военном споре? (I, 175), — как бы восходящий к строчке из «Клеветникам России»: Кто устоит в неравном споре ‹...›? Ср. также жуков в «Евгении Онегине» и «Ночи в Персии» (V, 36 — 37), которую хотелось бы процитировать полностью и которую следовало бы включать в хрестоматии; невидим и неведом, (см. выше с. 77) и неведомые дорожки с невиданными зверьми и т.п.¹⁸

3. Но родство по духу (“души — сестры”) не сводится к интонационным и образным сходствам, перекличкам, аллюзиям и т.п. Как раз существеннее, может быть, определить и такие темы и образы, в развитии и решении которых Хлебников как бы творчески оспаривал Пушкина, противопоставлял ему свои художественные идеи. Такого рода оппозиции — это тоже форма связи между поэтами разных эпох, сосуществования корневого и нового, традиций и новаторства. Здесь особенно интересен важнейший для Хлебникова образ рока, судьбы.

Известно, что этот образ глубоко занимал и Пушкина. В мае 1826 г. он писал Вяземскому:

С этим взглядом явно контрастируют убеждения Хлебникова, который и сам шел в жизни судьбе поперек (I, 234) и герои которого во времена Разина борются с чертом и судьбой (I, 251), а в годы Гражданской войны произносят такие монологи:²⁰

Типичные для Пушкина сочетания со словами рок, судьба и их производными — это, начиная с «Цыганов», такие, как

Это — и многочисленные сближения типа рока самовластье, судьбы закон или судьбины произвол. Разумеется, Пушкин может и иронизировать над самовластьем и произволом, может прибегать к соответствующему обороту и в сатирических целях (как в последнем случае). Но, как правило, Пушкин, даже презирая судьбу (как в «Предчувствии»), смиряется перед ней, а фразеологизм на произвол судьбы нередко сохраняет в его словоупотреблении всю силу своих лексических компонентов (способных перемещаться и далеко еще не окостеневших; см. примеры в «Словаре языка Пушкина», т. IV, с. 423).

Судьба в образе обезьяны присутствует и у Хлебникова (Так обезьяна скалит зубы человеку — III, 215). Но никакого смирения перед судьбой — ни общечеловеческой, ни личной — Хлебников не обнаруживал.²²

Богоборец и Судьболов, он искал уравнения рока, набрасывал на мир, на вселенную, сетку из чисел, предлагал людям безопасные спички судьбы и задавался вопросом (см. III, 21, 357, 180 и 295):

Называя себя всадником оседланного рока (III, 22), поэт не был в своем отношении к судьбе таким уж одиноким лицедеем среди поэтов XX в. и в орбите общественных движений, стремившихся познать законы истории и овладеть ими. Однако привычная для обыденного сознания полная покорность перед судьбой, обывательское нежелание или неумение выслушать и, может быть, прислушаться к поэту, заставляли Хлебникова активно полемизировать со своими оппонентами (III, 295):

Судьба в образе чудесной швеи не противоречит образу судьбы как мыши. Благодаря основному закону времени он мог думать, что теперь так же легко предвидеть события, как считать до 3 (НП, 385).²³

Полагая, что в результате построения своей гаммы будетлянина, он познал закономерности исторического развития, те повторяющиеся “стежки”, которые искони приписывались “неведомой судьбе”, Хлебников субъективно ощущал себя в ряду не одних только поэтов, но и философов и революционеров. Отсюда идет его образ кумачевого ковра и его призыв (V, 65; ср. Степанов 1975: 250):

Поймать судьбу, как мышь, и держать ее в мышеловке — это и означает узнать ее законы, Доски судьбы, чтобы действовать в соответствии с “ритмами времени”.²⁴

Так, примерно, можно объяснить и объединить различные образы судьбы у Хлебникова.

4. Сделаем здесь небольшое отступление, не покидая темы судьбы.

По отношению к судьбе Хлебникову, кажется, более близко творчество Блока. Эта близость выявляется не столько в прямых словесно-образных перекличках между поэмами «Двенадцать», с одной стороны, и «Настоящее», «Ночной обыск» или «Горячее поле» — с другой (см. Степанов 1975: 219),²⁵

сколько в общем для обоих поэтов внимании к теме исторического возмездия (а также революционной этики).

Темой возмездия пронизана и одна из самых легко читаемых поэм Хлебникова — некрасовски прозрачная «Ночь перед Советами», и значительно более сложная поэма «Ночь в окопе», и многие другие вещи. Рисуя прошлое Волги в поэме «Хаджи-Тархан», он видит здесь коней отмщенья водопой (I, 118), но и описывая «Город будущего» (III, 63) Хлебников между прочим упоминает планетарий, где

Однако уже блоковский Христос — образ для Хлебникова неприемлемый.²⁶

В его пантеоне любые боги — всего лишь эмблематические метонимии народов и вер, а, например, в «Ладомире» тот, кто с небес смотрел на земные пожары, получает эпитет, предельно противопоставленный поэтическому Христу Блока: кто-то блаженно-дураческий (I, 188). Творяне, шествующие по ночному Невскому, идущие вдаль таким же державным шагом, что и двенадцать у Блока, не нуждаются, с точки зрения Хлебникова, в каком бы то ни было божественном благословении и водительстве.²⁷

Революционный Петроград (и Москва) у Хлебникова — это ‹...› город, что оглоблю бога сейчас сломал о поворот ‹...›, поэтому и возникает вопрос: Кто всадник и кто конь? Он город или бог? (I, 192–193). С одной стороны, застава к алому чертогу будет сорванною с петель, и поперек желанья бога (I, 176), с другой —

Эти богороды (I, 193) — символическая метафора, может быть, кощунственная с позиций поэтического мира Блока, но естественная в кругу своеобразного “политеистического атеизма” Хлебникова, не склонного отдавать предпочтение какой-либо одной системе верований (кроме, конечно, собственной; ср.: ‹...› Идет число на смену верам — II, 163). Судьба, бог и небо синонимизируются Хлебниковым,²⁸

но в рамках его метафорической системы каждое из этих слов четко сохраняет и свое прямое значение. В предстоящей всеобщей борьбе за полет в небеса (III, 298) человек должен осуществить призыв поэта (I, 199):

Но это — не просто предвидение НТР, “века спутников” и т.п. Мысль поэта заострена и против “сциентизма”, против переоценки техники в ущерб всей полноте человеческого. Его «Ладомир» завершается недвусмысленным этическим императивом:

В целом, как мы видим, блоковское мироощущение в очень небольшой степени сближается с хлебниковским.³⁰

„Проходя “сквозь” символизм, — пишет Р.В. Дуганов (1974: 427), — Хлебников оказывался ближе к Достоевскому, Пушкину, Тютчеву, чем к своим непосредственным предшественникам (субъективно в ранний период — даже “учителям”)“. Хотя с аргументацией в работе Р.В. Дуганова и трудно согласиться, этот его тезис в общей форме следует принять.³¹

5. Образ города, сломавшего оглоблю бога, образ оседланного рока и вопрос Кто всадник и кто конь? вплотную подводят нас к «Медному всаднику», к его проблематике и ее продолжению у Хлебникова. Было бы очень интересно собрать воедино и рассмотреть в эволюции творчества поэта все хлебниковские контексты употребления слов одного из важнейших для него семантических полей — поля ‘лошадь’: конь, кобылицу всадник, удила, узда, но-но, неук, игрень, табун, рысак, иверни, Конецарство, Сивка и др.³²

Вместе с перифразами “образа коня” они, надо думать, пролили бы дополнительный свет и на связи Будетлянина с идеями «Медного всадника». Как бы то ни было, следует отметить в “петербургской повести” Пушкина по крайней мере три места, особенно близких к идеям, занимавшим Хлебникова.

Во-первых, это вопрос о смысле жизни; неужели она в самом деле

Ср. характерное слово насмешка (см. выше сн. 21 и III, 314), а также признание Хлебникова:

Характерна и параллель, приводимая далее поэтом:

Во-вторых, это сам образ всадника, “мощного властелина судьбы”, которому Пушкин задает другой вопрос:

В-третьих, наконец, — в тесной связи со вторым вопросом Пушкина — это смиренная фраза-признание Александра I, цитируемая в поэме:

Все три указанных места могут быть сопоставлены с различными контекстами из произведений Хлебникова, а не только с теми, которые уже приведены выше. Но, может быть, самое перспективное сопоставление (впрочем, не замеченное его автором) было сделано недавно в одной писательской статье, посвященной толкованию «Медного всадника». Предложенное в ней объяснение смысла поэмы сводится к тому, что „тот конь, которого Петр поднял на дыбы, теперь самоуправно скачет сам”, к четкой формуле: „конь хозяин, а не всадник” (Гранин 1968: 218).

Интересные догадки писателя не вызвали у него, однако, никаких ассоциаций с текстами Хлебникова, хотя бы с такими строчками из «Ладомира» (I, 187):

Но прежде всего, конечно, следует напомнить тот вопрос Хлебникова: Кто всадник и кто конь? Он город или бог? — который относится к революционному Петрограду и который как бы провоцирует ответ, найденный Граниным применительно к пушкинскому Петербургу времен «Медного всадника».

Конь в поэме Пушкина — если и “хозяин”, то слепая сила. Конь у Хлебникова — это сам город, вставший на дыбы и сбросивший всадника, всесильную судьбу, бога, самодержца. Это город-конь, превратившийся в буйных воль косяк (I, 191), город, который само божество сковал в подковы (I, 192).

В том же «Ладомире» есть одно темное место (I, 194).

Неясно, о чем здесь идет речь, — о некоторых ли нераскрытых еще фактах биографии Хлебникова, или о символике переезда в Москву Советского правительства. Но несомненно, что посол коней и пожар конский связаны с революцией в Петрограде. Как бы то ни было, петербургское наводнение, описанное в «Медном всаднике» и упоминаемое Хлебниковым в стихотворении «О, город — сон, преданье самодержца...» (НП, 138), т.е. восстание стихий (а также бунт и сумасшествие Евгения у Пушкина), уступило место в хлебниковском творчестве восстанию коня против всадника — восстанию, символизирующему социальную революцию, не свободную от стихии (см. «Горячее поле» и тему Петербурга, осложненную оппозициями Петербург / Москва и Запад / Восток), но свершающуюся закономерно.

Медный всадник в другом месте у Хлебникова, в прозе (V, 129), получает характерную оценку — в 1916 г. применительно к первым дням мировой войны: солдаты верили, что у них есть кто-то, вождь. Был ли у них он? Или вставивший ноги в стремена, скачущий мертвый всадник был принят за вождя счастья? (выделено мною. — В.Г.). И показательно, что еще до революции, тогда же (и там же, в повести «Ка²») у Хлебникова появляется образ конелюда (V, 132) и памятника Пушкину (V, 135; ср. также «Семеро» — II, 116).

6. В знаменитом стихотворении Пушкина «Из Пиндемонти» (1836) сформулирован пушкинский идеал счастья, свободы и прав (который, разумеется, не может быть изолирован от жизни поэта, от итогов творческого пути, подведенных в других произведениях):

Хлебников был, пожалуй, первым русским поэтом, который сумел особенно полно в самые трудные годы осуществить этот идеал. Голубой бродяга (I, 199) скитался всю свою сознательную жизнь и всю ее посвятил творчеству и только творчеству, в каждый ее момент занимаясь тем и там, чем и куда его увлекал свободный ум. Отнюдь не аскет, но человек предельно свободный от тирании быта, Хлебников подчинял свою личность одним лишь прихотям творческих приливов и отливов, закономерности смены которых, кстати, ему тоже хотелось отыскать. Командировка в Персию или работа в РОСТА при этом вполне отвечали его идеалам в новой действительности (см. Парнис 1980). Как и Пушкин, он не терпел лишь одного — чтобы им помыкали.

Тема судьбы, образ коня, те несколько примеров, которые удалось привести и бегло прокомментировать в этих заметках, — очень немногое из того, что со временем покажет, как сложно и как своеобразно Хлебников связан с Пушкиным, как поэзия и проза «Гуль-муллы» вписываются в круг и развитие идей, занимавших русскую поэзию XIX–XX вв. Чтобы понять этого Дон-Кихота русского стиха во всей его противоречивой и привлекательной сущности, необходимо “всего лишь” непредвзято описать хотя бы самые крупные из занимавших его тем и идей. Несомненно, что в творчестве и в личности Хлебникова есть что-то роднящее его с основным образом Чаплина: неприспособленность к “нормальной” жизни, беззащитность, инфантилизм Чарли, внешняя сторона его поведения, вызывающего насмешки, но причастного к главному и в то же время неуловимо тонкому в человеческом существе, и постоянная борьба за подлинно человеческое в себе и других.

И снова вспоминаются хлебниковские слова: Одна из тайн творчества — видеть перед собой тот народ, для которого пишешь ‹...› (V, 298). В этом своеобразном видении заключена огромная притягательная сила, которая влечет к поэту читателей и исследователей. Именно здесь мы обнаруживаем идею, объединяющую всех подлинных мастеров слова — разных дарований, разных эпох и культур.

Связь Хлебникова с соловьиным и нежногорлым (ед. хр. 80, л. 37) Пушкиным пока, пожалуй, полнее всего раскрыли не филологи, а близкий поэту художник В.Е. Татлин. По уверенной художественной догадке он написал портрет Хлебникова на фоне виднеющегося в отдалении пушкинского памятника (см. фронтиспис в НП и Данин 1979). Для нас это — подходящий повод, чтобы, оставив в стороне другие относящиеся к теме материалы,³³

перейти к краткому разбору оригинального хлебниковского «Памятника» — стихотворения «Еще раз, еще раз...»

————————

Примечания

¹ Ср. реакцию столичной и провинциальной “желтой” прессы на два полемических доклада Д. Бурлюка «Пушкин и Хлебников» в 1913 г. (см. НП, 466–67).

² См.: Глушаков Е. Шестилетний Саша — “расширитель проблем”. — Лит. газета, 1980, 1 окт., с. 13.

³ Тарковский А. «Я полон надежд и веры в будущее русской поэзии». Беседу вел К. Ковальджи. — Вопр. лит., 1979, № 6, с. 203. — Ср. значимое соположение имен у Заболоцкого: И голос Пушкина был над листвою слышен, / И птицы Хлебникова пели у воды Заболоцкий Н.А. Стихотворения и поэмы. М.: Сов. писатель, 1960, с. 77), — цитируемое в иной связи в работе Слинина 1970 б: 52). Сопоставление Хлебникова и Заболоцкого на метрическом уровне см. Савченко 1971.

⁴ Как писал Б.А. Ларин (1974: 50), цитируя далее Хлебникова, „поэзии нет бессмысленной, есть непонимание ее”.

⁵ Ср. анализ ряда стихотворений Хлебникова в работе Б.А. Ларина «О лирике как разновидности художественной речи» (1925) в кн.: Ларин 1974: 54–101.

⁶ Эти цитаты собраны и прокомментированы во вступительной статье Ю. Лотмана «Поэзия 1790–1810-х годов» в кн.: Поэты 1790–1810-х годов. Л.: Наука, 1971, с. 24.

⁷ В этой работе указаны и другие существенные факты, свидетельствующие о раннем и пристальном интересе Хлебникова к Пушкину. (К сожалению, автор не удержался от некоторых малоубедительных параллелей, впрочем, частного характера, аналогичных тем, которые выше мы обсуждали в связи с заметкой Леонида Мартынова). Добавим, что в 1908 г. Хлебников экспериментировал со словами типа (людская) вель и хоть (конская), хиль, миль, глаголь и (птичья) свисть, отчасти, возможно, навеянными пушкинской молвью (ед. хр. 60, л. 45 об., 54, 64 об.).

⁸ Было бы интересно установить, в какой мере связаны с Пушкиным так называемые “архаизирующие тенденции” в языке Хлебникова. Эта задача потребовала бы выявления и сопоставления у поэтов форм типа упадает и виет, фонетического и лексико-семантического анализа ряда рифм, ритмико-синтаксических клише или реминисценций (ср. Волга воет, Волга скачет и т.д. в «Уструге Разина» — I, 250 и Вьюга злится, вьюга плачет в «Бесах» у Пушкина) и других особенностей поэтики.

⁹ Строчка Пушкин нам жалок (II, 290) не может быть истолкована однозначно ввиду диффузности местоимения нам.

¹⁰ См. также многочисленные пушкинские и иные “эхо”, обнаруживаемые в других поэмах Хлебникова (Markov 1962:41, 71, 77, 87, 91, 107, 140–141 и др.). Г.О. Винокур, признавший, несмотря ни на что, несомненным присутствие у Хлебникова “пушкинского”, отмечал и в его прозе пушкинские „поразительную чистоту линии, легкой и четкой”, „синтаксическую скупость”, „ровную фразу” (1924: 226). См. в этой связи Парнис 1978: 248, сн. 75. Еще раньше о пушкинском начале в поэзии Хлебникова писал О. Мандельштам; об этом недавно напомнил Н.Л. Степанов (1975: 114–115; ср. 118–120).

¹¹ Ю. Тынянов цитирует поэму «И и Э» (I, 90) Ср. хлебниковские ссылки (не все гда прямые) на «Кавказского пленника», «Бахчисарайский фонтан», «Руслана и Людмилу», «Полтаву», «Евгения Онегина», «Египетские ночи», «Анчар», «Пророка», «Певца», «Поэта» («Пока не требует...»), «Песнь о вещем Олеге» (I, 162, 248; II, 170, 176; III, 8, 24, 95, 182, 281 (опечатка; надо: Онегиным волн), 354, 365; IV, 66; V, 33, 47, 108, 134–136, 210, 271–272; НП, 30, 341; ДС, 11. См. также Парнис 1978: 247).

¹² Русская советская поэзия. Традиции и новаторство: 1917–1945. Л.: Наука, 1975; 1946– 1975. Л.: Наука, 1978. См. особенно прессу, которую получил второй из сборников.

¹³ Вывод Э.В. Слининой о том, что „антипушкинизм Хлебникова был очень относительным” (с. 124) построен на непредвзятом системном подходе к текстам поэта и подкупает независимостью от стереотипов. Возможно, компонент анти в “антипушкинизме” дальнейшие исследования снимут вообще; сейчас же эта статья представляет для них хорошую основу.

¹⁴ Слово игра скрывает сложный ключевой образ в идиостиле Хлебникова. С множеством прямых употреблений этого слова ср. измененную цитату в «Три обеда»: Сегодня я, а завтра ты (III, 197) — и, особенно, отрывок, озаглавленный «С богом в железку» (ед. хр. 42, л. 10 об.): Насыпал горкою червонцев рок‹,› / А я червовой девою‹,› как нож в бок. / Он сделал серыми синие глаза‹: / › — Нехорошие поступки‹,› резкие‹.› / А я вынул туза / В серебряном блеске.

¹⁵ Имелись в виду «Страшно и скучно...» Пушкина и «Шаман и Венера» Хлебникова: Здесь новоселье / Путь и ночлег — ‹...› Прося у желтого ночлега (1, 104). Ср. некоторые параллели в кн.: Поляков М. Вопросы поэтики и художественной семантики. М.: Сов. писатель, 1978, с. 125.

¹⁶ В этом образе представлены герои поэмы — Иван и Борис (утонувший в р. Остер, которую он поклялся двенадцать раз, не отдыхая, переплыть). Голубь “хром” на крыло! Образ голубя, пара крыльев которого символизирует дружескую близость героев, единство друзей, проходит через всю поэму; ср.: Они прослыли голубки / (К природе образы близки) и Так голубь порою крылами двумя / В время вечернее мчится и серое. ‹...› Но голубь летит все ж единый (I, 137 и 135). Но в сцене нападения деревенских парней на Бориса Иван, этот грез священник, уже действует, как хищник в стае голубей (I, 140–141); слово голубь тем самым оказывается эстетически неоднозначным, а образ Ивана — подчеркнуто многомерным.

¹⁷ Мы обрываем цитату; далее в этом развернутом сравнении появляется так, вводящее вторую часть параллелизма — праздник масляницы вечный, который хоронит день недолговечный, хоронит солнца низкий путь, и т.д. Эту поэму сам Хлебников называл лучшей, а написал он ее как реакцию на тест при психиатрическом обследовании... См. Анфимов 1935.

¹⁸ Важно выявить также переклички Хлебникова с Лермонтовым, которого футуристы не предавали анафеме в манифестах. Здесь тоже, конечно, существенны не только такие строчки, как: Бежит туда быстрее лани (I, 145), но и знаменательные обличения типа: Якобы ваше знамя — Пушкин и Лермонтов — были вами некогда прикончены как бешеные собаки за городом, в поле! (V, 153) — и кавказские образы (см., в частности, III, 181–182 — стих. «На родине красивой смерти — Машуке...»). Эти факты учитываются А.Е. Парнисом, автором соответствующей статьи в «Лермонтовской энциклопедии» (М., 1981).

¹⁹ Упомянуто в работе Иванов-Разумник 1922: 71–72 (в статье о Ремизове).

²⁰ Имя этого героя поэмы «Ночь в окопе» не названо (см. I, 176), однако едва ли могут быть доказательные сомнения в том, что Хлебников имеет в виду Ленина. Фамилия Ульянов лежит в основе метонимического окказионализма ульяня (земной шар), а имя Ленин сопоставлено с именами Ломоносов и Пушкин (ед. хр. 80, л. 36–37).

²¹ Ср. в «Тезисах к выступлению» (V, 258): «Определение Судьбы как мыши». См. также Мышелов и Судьболов (НП, 275 и 451–452). Форму надсмешливо принимаем в транскрипции Р.В. Дуганова (1979 а: 467).

²² По воспоминаниям Н. Чуковского (1963: 277), из „несмиряющихся” был и Заболоцкий, вероятно, не без влияния хлебниковского творчества.

²³ Ср. однако: ‹...› следующий разгром, если ему суждено быть, падает на 28 сентября 1921 года (ед. хр. 77, л. 16; выделено мною. — В.Г.).

²⁴ Хлебниковские идеи близки интересу и вниманию к природным ритмам (“циклам”), которые проявляют к ним в последние годы социологи разных стран. См. о солнечных циклах в 11,5 лет — ед. хр. 9, л. 9 об.; ср. Чижевский А.Л. Указ. соч.

²⁵ Ср. Малкина 1938: 40, где говорится о полемичности «Ночного обыска» в отношении «Двенадцати». Ср. также известное сходство между «Балаганчиком» Блока (1905) и сверхповестью Хлебникова «Зангези» (плоскость XX «Горе и Смех»).

²⁶ Но см. «Сестры-молнии» (III, 155 и след.), «Азы из Узы» (V, 24) и некоторые другие тексты Хлебникова.

²⁷ То же можно было бы сказать и о моряках из «Ночного обыска», однако их судьба уже явно находится в руках закона возмездий. Независимо от того, прав ли был П. В. Митурич в истолковании формулы 3⁶ +3⁶, вынесенной в эпиграф к поэме (I, 325), следует обратить внимание на взмах ресницами (I, 269), шевеление усами (I, 273) той девушки, но с бородой (I, 271), к которой направлены пьяные речи Старшого. Эти жесты проецируются на образ самого поэта и на два места в рассказе «Октябрь на Неве» (IV, 110–111; ср. Хлебников 1980: 110–111), где использован образ статуи командора не столько в оперном, сколько в пушкинском варианте (ср.: Как тяжело пожатье каменной десницы. — IV, 110). Убийцы святые хотят победить бога и говорят ему: Спаситель! Ты дурак, — но икона — лишь видимость: судьбой управляет не христианский бог, а Числобог. Отвага Старшого сопоставима не только с образом Дон Гуана, но и с фантастической сценой «Смерть будущего» (III, 100–101): Стою, кручу усы и все как надо, — заключает перед лицом смерти Старшой (I, 273), на которого устремлены и глаза передрассветной синевы самого поэта.

²⁸ Ср. во «Взломе Вселенной»: Напилок и небо! Какая встреча, Какое свидание на балу слов (III, 97).

²⁹ Ср. в начале 10-х годов в «Детях Выдры» триаду вопросов в связи с «чудом техники» — пароходом: Морские движутся хоромы, / Но, предков мир, не рукоплещь, / До сей поры не знаем, кто мы: / Святое я, рука иль вещь? (II, 164; ср. II, 229).

³⁰ Хлебникову была чужда идея “родового возмездия” за “отщепенство”, которую усматривают у Блока (см. Белый 1934: 297).

³¹ Несогласия касаются ряда вопросов, и их изложение потребовало бы слишком много места. Замечу только, что едва ли стихотворение «О, достоевскиймо...» представляет собой «Заклятие именем» (с. 418), что в “Гроссбухе” есть еще один вариант последней строки без корня -мер-, но с игрой на омонимичности корней слов игр и мир (ед. хр. 64, л. 8 об.) и что числоимена не могут быть отнесены к согласным и гласным (с. 425). Это не мешает признать достоинства статьи — попытки разобраться в поэтической системе Хлебникова. Кстати, вопреки мнению И. Роднянской (Дружба народов, 1980, № 9, с. 247), все существенные контексты хлебниковских стихов и необходимые конситуации, важные для их понимания, будут разысканы и установлены. Их неясность в ряде случаев — не злая воля поэта, а уникальный результат беззаботности его окружения — друзей, ранних издателей, критиков, всех нас, а также особенностей его биографии, которая, несмотря на предостережение Тынянова (I, 29), продолжает “давить его поэзию” и под пером талантливых, но не во всем великодушных рецензентов.

³² Некоторые относящиеся сюда материалы рассмотрены в работе Holthusen 1974: 28–53.

³³ Кратко перечислим их классы. Это — 1) интерлингвистические интересы Пушкина, известные по записи П.И. Бартенева со слов П.В. Нащокина (см. замечание о “букве л”): 2) неопубликованные записи Хлебникова о том, что в его душе, пожалуй, умер Бодлер, но остался Уитмен, а Верлен доп‹олняет› По и Пушкина (ед. хр. 9, л. 11 об.), и о том, что в «Анчаре» приемами Пикассо взят тот же самодержец (что и в «Полтаве»! — ед. хр. 74, л. 51); 3) образ Разина у Хлебникова и Пушкин о Разине; 4) сопоставления отдельных выражений типа подам до ног; 5) интерес Хлебникова к имени Пушкин и исторические анекдоты, связанные со сменой фамилии Хлебников из-за ее ассоциаций с барышом и по другим мотивам (так, один Хлебников стал Бардом; см.: Селищев А.М. Смена фамилий и имен. — Труды по знаковым системам, V. Тарту, 1971, с. 497 и 499).

персональная страница Виктора Петровича Григорьева
карта сайта		главная страница
свидетельства		исследования
сказания		устав
Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru

Григорьев В.П.

Грамматика идиостиля. В. Хлебников

Продолжение. Предыдущие главы:

Хлебников и Пушкин

(Несколько соображений к постановке проблемы)