юности, когда будущее казалось особенно тёмным, и было нестерпимо одиноко, я уходил на «Чёрное озеро». Это был общественный сад, народный сад в Казани, где играл оркестр военной музыки, а после ухода оркестра через высокий забор был слышен струнный оркестр кафешантана. В саду гуляли люди “низшего сословия”, сад находился в сыром месте, на дне высохшего озера.Была в Казани главная улица — Воскресенская, и однажды на витрине какого-то магазина появилась афиша, не помню текста, но что-то вроде:
В садах у афишной витрины обсуждали их приезд.
В Казанской художественной школе, в которой я учился, самые левые из студентов были Игорь Никитин и я.
В коридоре школы обсуждали, что такое футуризм?
Крик... Свист... Хохот... Возмущение...
Бурлюк, напудренный, с серьгой в одном ухе, торжествен и невозмутим...
Презрительно сложив губы, внимательно и тщательно рассматривает беснующуюся толпу в лорнет.
Это он делает блестяще.
Василий Каменский в светлом костюме, с гигантский хризантемой в петлице, высоко подняв голову, весь какой-то сверкающий, читает нараспев...
Владимир Маяковский в жёлтой кофте низким, приятным, но перекрывающим весь шум зала голосом, читал:
Читал Маяковский и Пушкина, но публика всё равно шикала, свистала, стучала...
Первый раз видел такое неистовство бушевавшей публики.
Довольно неприятное зрелище бесновавшейся интеллигенции мне ещё раз довелось увидеть в предоктябрьские дни, когда большевики выступали перед меньшевистски настроенной интеллигенцией.
Все трое в Казани они снимались, и на вечере продавались фотографии. Я купил открытки Бурлюка и Маяковского. Бурлюк был снят на чёрном фоне, в чёрном костюме с лорнетом и презрительной гримасой. Маяковский тоже на чёрном, в чёрном цилиндре и с тростью в руках.
Вечер окончился, и медленно расходилась взволнованная, но по-разному, публика.
Враги и поклонники. Вторых было мало.
Ясно, я был не только поклонником, а гораздо больше: я был приверженцем.
У подъезда стояли, оживлённо обсуждали... Зачем-то и я встал, не хотелось идти домой.
Окружённые поклонниками выходили футуристы, им устроили овацию... видел, как вышел Маяковский в цилиндре, с тростью, и уехал на извозчике вместе с В. Вегером и его женой.
Казанская художественная школа отличалась большой терпимостью ко всяким новаторствам своих студентов. Правда, в этой глубокой провинции наша “левизна” была очень относительной. Например, мы, то есть Никитин и я, будучи самыми левыми, писали одновременно под Врубеля и Гогена, левее до нас не доходило. Несмотря на это, мы всё же делали безусловно интересные вещи.
В коридорах школы висели “образцы” — лучшие работы студентов за все времена — в духе Переплётчикова, Сергея Иванова, Дубовского и других — вещи серенькие, обыденные, от этих “образцов” веяло безысходной тоской, интеллигентской обывательщиной. От одного взгляда на них не хотелось заниматься не только живописью, но и вообще ничем.
Среди ученических образцов висел довольно обыкновенный пейзаж, но в более сильных тонах и в более смелой манере. Это был этюд Д.Д. Бурлюка. Он до меня учился в Казанской художественной школе.
В Казани был городской музей, пожертвованный неким Лихачевым, но там был такой сброд копий и перекопий “неизвестных” мастеров, что туда только и ходили на свидания.
Наше знакомство с искусством Москвы и Петербурга и Западом было только через журналы в школьной библиотеке, и те были случайны.
Профессорами нашими были Радимовы, Скорняковы, Денисовы; говорить об их талантах не приходится.
«Свет во тьме» — Н. Фешин, безусловно, способный человек, но он был занят Америкой, далеко рассчитал своё бегство в Америку и не интересовался не только школой, но и Россией.
“Русский художник”, окончивший Академию художеств, надежда реалистов, получивший золотую медаль за русскую картину «Капустницы», преподавал в школе, писал учениц школы то с цветами, то с книжкой, то с кошечкой... Беспрерывно экспортировал их в Америку, называя по-американски «Мисс Анта», «Мисс Кэт», «Мисс Мэри» и т.д. Когда же эти “миссы” достаточно “намиссили” долларов, русского художника только и видели.
Прочие “профессора”, не столь талантливые, как “мистер Ник. Фешин”, жили тихой обывательской жизнью, строили дачки, ходили друг к другу пить чай, и в общественной художественной жизни Казани не участвовали.
Итак, музея русской живописи не было, выставки устраивались редко, да и то только этих же мастеров. В казанских театрах художников выписывали из Москвы посезонно.
Большинство студентов в школе были приезжие из Сибири, и летом нас, казанцев, оставалось всего человек десять.
В 1913 году наши казанские профессора устроили «Периодическую» выставку и на неё, кроме себя, пригласили особо талантливых старших студентов, вроде меня, Игоря Никитина и своего любимца Дементьева, пишущего серенько. Это приглашение считалось большой честью для нас, и мы могли дать не более двух вещей.
Я выставил две темперы в тёмных, но колоритных тонах, изображавших карнавал на фоне архитектурных фантазий. Одну из этих вещей купил присяжный поверенный Н.Н. Андреев. С этого времени началось у нас знакомство. Я стал часто бывать у Андреева. У него было небольшое собрание живописи: изумительная «Карусель» Н. Сапунова,
Кроме того, у Андреева была неплохая библиотека по искусству — «Аполлон», «Мир искусства», «Золотое руно», «Старые годы», «София» и другие.
Сам Андреев был очень живой человек, маленького роста, чёрный, круглый, с очень подвижными пальцами и блестящими глазами. Он чем-то напоминал Евреинова и, до странности, персонаж Гофмана — Челионати.
Квартира Андреева была необычная: маленькая прихожая и неожиданно огромный кабинет с большим ковром на полу, как в “Матиссовой” комнате у Щукина, картины, книги, опять книги и как будто вовсе нет мебели.
Остальные комнаты были крохотны, как каюты, но всегда было шумно, много народу, в том числе бывал Вегер. Вегер был выслан в Казань, и, как я узнал позднее, он сидел в Бутырках вместе с Маяковским.
Вегер был юристом и поэтому, вероятно, часто бывал у Андреева. “Вегерá”, как их звали с женой, часто смеялись над Андреевым за его обрастание имуществом.
О Маяковском у Андреевых не говорили, так как футуристов Андреев не признавал. Он был достаточно умеренным, и когда я в искусстве пошёл дальше, знакомство с ним прекратилось — он дальше «Мира искусства» не шёл.
Андреев был постоянным юристом у известного в Казани пивоваренного заводчика немца Петцольда и, по-видимому, имел деньги, потому что он решил устроить выставку москвичей, но, будучи во всём умеренным и осторожным, Андреев не решился делать выставку даже своего любимого общества «Мир искусства». Боясь, что сразу «Мир искусства» Казанью не будет понят, он говорил, что для первого раза нужно показать «Общество русских художников».
Выставка успеха не имела ни у студентов, ни у публики. По-видимому, не поняли ни “умеренности”, ни реалистов. Второй выставки, конечно, уже не пришлось устраивать.
Зато адвокаты решили устроить “адвокатскую ёлку” в одной из пустых квартир, и мне было поручено декорирование этого вечера. Несколько комнат я занял имитацией футуристической выставки, для этого написал двадцать футуристических вещей на картоне, клеевой краской; писал их с удовольствием.
Самую большую комнату оформил под ресторан, другие комнаты оформил под “восточные” — из собранных адвокатских ковров. Вегер выпустил маленькую печатную юмористическую газету.
Как-то, роясь вечером в книгах у Андреева, мы натолкнулись на тюк революционной журнальной литературы 1905 года, весь вечер мы их просматривали, но читать мне он не дал. Тюк снова запаковали, и я понял, что Андреев их бережёт как редкость, и только.
Один раз был у Вегеров — мы сговорились вместе идти в кино. Меня удивила студенческая обстановка квартиры.
Вскоре я уехал из Казани в Москву и больше не встречался ни с Андреевым, ни с Вегером.
В Москве в 1916 году я участвовал впервые на футуристической выставке «Магазин» на Петровке; это было моё первое в Москве выступление. Мы просто сложились и арендовали свободный магазин на месяц. Участвовали Татлин, Удальцова, Экстер, Попова, Бруни, Клюн, Пестель, Васильева, Малевич и я. Татлин и я не могли оплатить своего участия деньгами, а только своим трудом, поэтому я продавал билеты и дежурил на выставке, а Татлин был организатором и заведующим выставкой.
Малевич выставил кубистические вещи, всё скандалил и в конце концов снял вещи и ушёл с выставки.
Я выставил вещи абстрактные.
Мы, левые художники, пришли работать с большевиками первые.
И не только пришли, но и за волосы тащили художников «Мира искусства» и «Союза русских художников».
А чтобы это не забывалось, мы это напомним:
Мы первые оформляли советские демонстрации.
Мы первые преподавали в художественных вузах,
Мы первые организовали советскую художественную промышленность...
Как я уговаривал художников в профессиональном союзе взять и перебраться в девятиэтажный дом, бывший Нирензее, в Гнездниковском переулке, там ведь каждому была бы мастерская; а на крыше огромная общая мастерская.
Я уже договорился с Моссоветом и комендантом этого дома. Из него выселяли “бывших”, многие сами удрали, дом пустовал. Для образца я сам переехал — это была чудесная мастерская с газом, телефоном, с маленькой кухней и ванной, но... сколько я ни агитировал художников, они мялись... Они попросту боялись, что уйдут большевики и тогда... Не будем повторять того, что тогда говорилось...
В 1917 году мы организовали профессиональный союз; он состоял из трех федераций:
В жизни их звали иначе: Левая, Центр, Правая...
В Молодой были левые художники —
В Центральной художники —
В Старшей художники —
Председателем Молодой федерации был Татлин, секретарём — я. Председателем Центральной — Нивинский, секретарём — Келер. Председателем Старшей был Богатов, секретарём — Евреинов.
Перед самой Октябрьской революцией мы нанялись с Татлиным работать исполнителями в кафе «Питтореск» на Кузнецком мосту.
Хозяином этого «Питтореска» был капиталист Филиппов. Филиппов — это почти все булочные в Москве. Он, по-видимому, решил сделать оригинальное кафе, поручив художнику Г.Б. Якулову оформление.
В общем, я не знаю, как там было дело, но Якулов пригласил работать меня и Татлина.
Работали так: я разрабатывал эскизы для художников и большие рабочие детали по черновым карандашным наброскам Якулова.
Татлин, Удальцова и Бруни выполняли эти эскизы уже в самом кафе. Мне отвели комнату, и я начал работать.
Татлин принялся расписывать стёкла...
Денег не жалели настолько, что даже Велемиру Хлебникову заказали какой-то скетч написать. Чтобы это дело было наверное, Хлебникову дали шикарный номер в «Люксе», в бельэтаже, из двух комнат, но он, странный, приходил только поздно ночью и, крадучись в темноте, ложился спать на полу, где-нибудь в уголке, и рано-рано утром уходил куда-то.
Как-то с Татлиным мы зашли в «Кафе поэтов» в Настасьинском переулке. Оно ещё отделывалось и расписывалось, каждому художнику предоставлялась стена, и он что хотел, то и писал на ней. При нас расписывал Д.Д. Бурлюк и говорил, что стена Татлина ждёт... Но Татлин отказался расписывать. Мне тоже предложили, но Татлин шепнул мне: „Не нужно”, и я тоже отказался, а почему „не нужно”, я до сих пор не знаю.
Посмотреть, что сделали в «Кафе поэтов», мы пошли втроём — Татлин, Степанова и я.
Все столики были заняты, но из-за Татлина нас где-то устроили.
Публика разная: богема, журналисты, спекулянты и ещё не удравшие буржуи.
Шумно, пестро, дымно.
Выступало много поэтов, в том числе и В.В. Маяковский. Увидав Татлина, он с эстрады заявил: „У нас в гостях сегодня автор железобетонных контррельефов, гениальный художник-футурист Владимир Евграфович Татлин!”.
Публика зааплодировала.
Татлин встал и поклонился, а я от неожиданности покраснел. Приняв это за обиду, Татлин, сев, шепнул мне: „Они тебя ещё не знают, а поэтому и не назвали фамилии”.
Помнится, что это была ёлка под Новый год, и на ёлке висели, кроме всего прочего, книги и рисунки.
Маяковский раздавал подарки с ёлки, в том числе, помню, бросил книжку «Облако в штанах» с какой-то надписью.
Мне очень хотелось её получить, но, увы, мне она не досталась.
Профсоюз устроил выставку в помещении теперешнего Музея имени Пушкина, но через несколько дней после открытия «Левая федерация» вышла из союза из-за нарушения профсоюзом прав федерации и сняла с выставки картины своих членов.
Мы начали самостоятельную общественную жизнь в новом помещении — в Кречетниковском переулке.
Начал функционировать клуб художников-живописцев «Левой федерации» профсоюза.
Выпустили афишу, что клуб устраивает выставки беспрерывно, в порядке записи всех членов «Левой федерации». Выставки пользовались популярностью и посещались очень охотно.
На моей профессиональной выставке, помню, было много народу, в том числе Эренбург, Алексей Толстой, С. Щукин, Тугендхольд и другие.
Маяковский тоже числился членом клуба, но он был больше в Петрограде, и не знаю, был ли он на выставках или нет.
