реди всех видов утопизма, какие известны человечеству, общепризнанно симпатичным является бескорыстие, бессребренность. Какие бы улыбки в быту не вызывали учёные, или поэты, или социальные мечтатели, не умеющие замечать своих личных неудобств и готовые поступиться всем чем угодно во имя своих идей или даже бредней, но такие люди всегда сумеют отвоевать долю добродушного к себе отношения. Личное бескорыстие всегда признак принципиальности. И хотя встречаются люди, у которых это невнимание к своим личным нуждам приобретает уже патологический характер, вы всё же смотрите на такого человека с доброжелательной снисходительностью и всегда готовы ему помочь, как лунатику или ребёнку, беззаботно переходящему улицу, по которой мчатся автомобили.Велимир Хлебников был таким человеком. Его поэтический дар мономана, полнейшая самоотрешённость от бытовых забот о самом себе — всё это создавало вокруг Хлебникова атмосферу любопытства и заботливого внимания со стороны его друзей.
Однажды (очевидно, это было в 1920 году) я встретил Велимира Хлебникова на поэтическом вечере, который вместе с ним устроили прибывшие в Харьков Есенин и Мариенгоф. На этом вечере Велимир Хлебников, нестриженый, небритый, в каком-то мешковатом сюртуке, худой, с медленными движениями сомнамбулы, был рукоположен в Председатели Земного Шара.
Шла война. Деникинские войска ещё были близки от города. А здесь, в городской библиотеке, совершалось некое богемно-артистическое представление, в котором сам Хлебников был явно пассивной фигурой. Кажется, его уговорили написать стихи в прославление имажинистов. Совместный сборничек Хлебникова, Есенина и Мариенгофа под названием «Харчевня Зорь», помнится, тогда же вышел в Харькове. Имажинисты торжествовали, что они от футуристов сумели отторгнуть одного правоверного.
Но Хлебникову всё это было глубоко безразлично. И игра в литературные группы и поэтические объединения его меньше всего занимала. „Поэт для поэтов” — он был безостановочно занят словотворчеством, которое его друзья рассматривали как заготовки для всей будущей русской поэзии. Годы 1918–1922 были наиболее плодовитыми для Хлебникова. Скитаясь по стране, разворошённой сверху донизу революцией, он дышал её “романтическим” воздухом, впитывал настроения людских масс. Следуя в качестве культработника за нашей армией в Персии, бродя в рубище по степям Закаспия, шатаясь в толчее харьковских базаров, лежа в “чесоточном” госпитале в Царицыне, несясь весной на юг на крыше вагона, молчаливо слушая литературные споры в комнате Маяковского в Москве, — Хлебников везде и всегда творил свои “заготовки”.
Мешок с клочками рукописей — единственное его богатство, которое он всюду возил с собой — вот внешнее выражение этой работы. Хлебников написал в те годы по крайней мере три тома своих сочинений, в том числе 13 больших поэм («Ночь в окопе», «Ладомир», «Разин», «Ночь перед Советами», «Ночной обыск», «Зангези» и др.) и десятки стихов, статей, заметок. В те годы Хлебников написал больше, чем кто-либо из русских поэтов (кроме Демьяна Бедного). Почти ничего из написанного не было опубликовано, и таким образом Хлебникова как поэта для читателей, для литературы, в то время не существовало или почти не существовало. Некоторые произведения его увидели свет несколько лет спустя, а большинство — лишь спустя десятилетие (в пятитомном собрании сочинений «Издательства писателей в Ленинграде», 1928–1933).
Однако, деятельность Хлебникова производила впечатление на его литературных современников и ближайших к нему людей. Когда Хлебников умер от заражения крови 28 июня 1922 года, занесённый в своих скитаниях в деревню Санталово Новгородской губернии, смерть его вызвала широкий отклик в советской печати. С. Городецкий писал в «Известиях» о гибели Председателя Земного Шара. Маяковский говорил в своей статье, написанной под свежим впечатлением утраты:
Признания такого рода сами по себе неизбежно становятся фактами историко-литературного значения. Удивительное впечатление, которое производила деятельность Хлебникова на современников, объясняется прежде всего тем, что “поэт поэтов” („Колумб поэтических материков” — Маяковский) с наибольшей широтой, последовательностью и филологической интуицией осуществил в своём творчестве ту “революцию формы”, причём формы синтаксическо-языковой, которая была на знамени формалистических литературных школ начала XX века, и прежде всего футуризма. Практическое влияние экспериментов и поэтики Хлебникова на развитие советской поэзии однако не шло так далеко, как это представлялось его друзьям и ученикам. Немалую роль в утверждении культа Хлебникова играло и впечатление от личности и обстоятельств жизни поэта. Сновидец, мечтатель-мономан, неотступно размышляющий над судьбами поэзии и вселенной, Велимир Хлебников создал в своих статьях, воззваниях, письмах, стихах целый мир поэтической мифологии, внешне стройный и даже наукообразный, но, конечно, ничего не имеющий общего ни с наукой, ни с реализмом. В этих поэтических теориях, или, лучше сказать, фантазиях, Хлебникова причудливо переплетается математическая мистика в духе Каббалы («Доски Судьбы») с поисками универсального звёздного языка, утопии о мире Вечной Женственности с теориями самовитого слова. И часто трудно у Хлебникова определить, где его поэзия отражает живые явления бытия, и где она превращается только в символику, навеянную его мифами.
В служении своим мифам и своей поэзии Хлебников являл пример величайшего человеческого бескорыстия. В годы, когда “гремело оружие”, когда самый быт, казалось, должен был обострять у людей инстинкт самосохранения, Хлебников шёл по краю бед и нищеты с естественностью заворожённого и наивного ребёнка. С печальным юмором он писал в одном из своих писем:
Я жизнь пью из кубка Моцарта, — говорил о себе Хлебников. И эта человеческая чистота помыслов составляет самую сильную сторону поэзии Хлебникова.
Однако Хлебников не может быть назван ни первым эпиком XX века, ни тем более первым поэтом нашей революции. Эпос Хлебникова — мнимый эпос. В нём нет изображения исторического движения, нет характеров. Единственной эпической стихией Хлебникова является превращение слова как такового, игра в смыслы разных сочетаний знаков и букв. Слово текуче в руках поэта, и он следует за этим течением и превращением слова. Отсюда поэзия Хлебникова в некотором смысле представляет собой одно непрекращающееся стихотворение, которое, как правильно заметил Маяковский, нельзя читать в обычном порядке (за исключением отдельных фрагментов), но которое может представить неисчерпаемый материал для воображения поэтов.
Этот отпечаток “дурной бесконечности” есть даже на лучших, то есть на наиболее реалистических произведениях Хлебникова. Например, в поэме «Ночь перед Советами» некрасовский мотив (Женскую грудь собачонкою портили! / Бабам давали псов в сыновья, чтобы кумились с собаками. / Мы от господ не знали житья!) бесконечно варьируется на все лады в длинной поэме. А некоторые поэмы на революционные темы, например, «Разин», написанный палиндромоном, представляет собой только словесную вязь (к чему тяготел, между прочим, и Андрей Белый, в частности в своей мнимой эпопее «Я», начатой в те же годы). Поэзия Хлебникова отчасти по содержанию, по общему духу своему и ещё больше по форме отразила ломку, кризис культуры и всей русской жизни кануна революции. Тот скрытый протест против старых сложившихся форм и в литературе, и в жизни, который содержится в поэзии Хлебникова, с одной стороны, выразился в “расплавлении” слов, в уходе в “древлянскую” чащу языка, а с другой стороны — в социально-утопических мечтаниях о стеклянных городах рядом с раем хлеборобов, о братстве народов и т.д. И в том, и в другом случае Хлебников по преимуществу отразил крестьянскую сторону нашей революции (числу в понимании хаты передастся правительств узда). Поэтика Хлебникова смотрит не в будущее, а в прошлое и во многом оказывается в соседстве с XVIII веком (Херасков, Сумароков). Словотворчество Хлебникова опирается не на языковые пласты, образующиеся в городе (как у Маяковского), а, наоборот, стремится отодвинуть язык к его первобытным истокам.
Революция, естественно, явилась для Хлебникова желанной стихией поэзии, творчества, смены всех форм. Поэтому на революционные годы падает расцвет его литературной деятельности. Хлебников и пролетарскую революцию воспринял по преимуществу как мятеж, крестьянский стихийный бунт против богачей, ломку всего и вся. Отсюда поэтизация вождей русских крестьянских революций — Степана Разина и Пугачева, поэтизация революционной вольницы, чему, главным образом, и посвящены хлебниковские поэмы советских лет. Свое дело новатора в поэзии Хлебников тоже осознает через Разина, сравнивая себя с ним: Я звездный скакун ‹...› я Разин навыворот ‹...› Он грабил и жег, а я слова божок («Труба Гуль-муллы»); или: Я Разин со знаменем Лобачевского («Разин»); или: В пугачёвском тулупчике я иду по Москве («Не шалить») и т.д. Отсюда в стихах Хлебникова пафос множеств — романтическое представление о революции как о вихре: Вихрем бессмертным, вихрем единым, / все за свободой — туда! / Люди с крылом лебединым
знамя проносят труда («Воля всем»).
Поэзия народного освобождения, чувство воли, просторов составляет основу многих лучших стихов y Хлебникова. В них подкупает также глубокая человечность, заставляющая вспомнить о стихах Маяковского тех лет. В стихотворении «Союзу молодёжи» Хлебников писал:
В ряде подобных стихотворений и поэм («Прачка» «Настоящее», «Ночной обыск» и др.) Хлебников перекликается с Маяковским и Блоком не только по содержанию, но и своей поэтикой. «Двенадцать» Блока несомненно повлияли на Хлебникова. Например, в «Ночном обыске» матросы говорят: — А так!.. За народное благо. Трах-тах-тах! Трах!.. Бей и руши! Бей и круши! Или в «Настоящем» героиня говорит: А белье мое всполосну, всполосну! / А потом господ полосну, полосну! и т.д.
Немногие из русских поэтов сумели так передать “дно” бытовой нищеты, на которое опускались люди нашей переходной эпохи, как это сделал Хлебников. Он понимал радость голытьбы согреться хотя бы в навозе:
Хлебников знает, что сотни лет богатеев конюшен, здесь спасал босяка — дал тулуп и наушник, давал шубу и обувь и брата спать во сне рядом, горячего братца! («Прачка»).
Назвать навоз горячим братцем могли бы только Уот Уитмен и Велимир Хлебников. Но только Хлебников мог гневно воскликнуть затем: Довольно! Довольно! За нож, ножом, с снарядом драться пора! Мир раскололся надвое и вот:
В поэме «Ладомир» Хлебников по-своему, то есть сквозь призму своих странных, иногда непонятных поэтических ходов и метафор, рисует грядущее царство. Это будет лад мира, царство труда и творчества:
Так же, как поэта-символиста Добролюбова, Хлебникова меньше всего можно назвать литератором в обычном смысле этого слова. “Очарованный странник” русской поэзии, Хлебников жил в стихах и спал на подушке, набитой записями своих поэтических сновидений, не заботясь об их литературном существовании. Но хотя произведения Хлебникова и остались неизвестными читателям в то время, когда они создавались, тем не менее, они составляют выразительную страницу литературы именно той эпохи, эпохи первых декретов и гражданской войны. Многое взятое Хлебниковым из реальной действительности затемнено и искажено футуристским формализмом, словесным экспериментаторством. Но в таких вещах, как «Ночь в окопе», «Прачка», «Союзу молодёжи», «Только мы, свернув ваши три года войны...», «Воля всем», «Настоящее», «Ночной обыск» и во многих других произведениях Хлебников сумел всё же выразить ненависть народа к буржуазно-дворянскому строю и разбуженные революцией в народе чувства радости, веры в свои силы, мечты о справедливом и прекрасном мире. Вот почему названные произведения Хлебникова 1918–1922 годов можно отнести к первым страницам молодой советской литературы.
1958–1959
1 Красная новь. М. 1922. №4.2 В. Хлебников. Собрание произведений. В 5 томах. Издательство писателей в Ленинграде. 1928. Т. 1. С. 24, 28.3 В. Хлебников. Собрание произведений. В 5 томах. Издательство писателей в Ленинграде. 1933. Т. 5. С. 310.| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||