Р.Д.Б. Томсон

Хлебников и 3⁶ +3⁶

От переводчика

ноябре 1921 года Хлебников создал ряд произведений,¹ в числе которых советские критики выделяют „триптих революции”. Считается, что состоит он из поэм «Ночь перед Советами», «Прачка» и «Настоящее».² Однако Владимир Марков утверждает, что «Прачка» и «Настоящее» „почти неразличимы, поскольку в действительности являются двумя версиями одного и того же проекта”, и предлагает включить в „трилогию” «Ночной обыск», признавая, что есть „возражения против такой классификации”.³ Моя цель — обоснование того, что «Ночь перед Советами», «Настоящее» и «Ночной обыск» действительно образуют трилогию, а именно: каждая из этих поэм выигрывает от сопоставления с двумя другими; они объединены сюжетом (прежде всего, темой ночи и хронологической прогрессией, подразумеваемой названиями), своей образностью и “сверхцелью”, полностью раскрытой финалом «Ночного обыска».

Важную подсказку даёт загадочный эпиграф этой поэмы, 3⁶ + 3⁶. Исследователи, обычно с некоторым недоумением, повторяют догадку Петра Митурича (женатого на любимой сестре Хлебникова Вере), о том, что сумма (1458) представляет собой количество ударов сердца (за время около 18 минут) между двумя смертями: казнью белого юноши и сожжением красных матросов, или (что почти одно и то же) время, необходимое для прочтения поэмы.⁴ Оба предположения несостоятельны: в поэме несколько диалогов, продолжительная расправа над фортепиано и застолье, что в совокупности значительно превышает 18 минут; чтение поэмы вслух требует около 40 минут.

Подсказка посредством эпиграфа состоит в том, что Хлебников связывал степени трёх с инверсией исторических событий:

         ‹...› для двух обратных точек во времени очень своеобразна скрепа 3^а + 3^а или 3ⁿ + 3ⁿ, или в более простом виде 3ⁿ. Такая скрепа времени соединяет событие и противособытие во времени.⁵

Неполнота пояснения очевидна: если 3ⁿ связывает событие и противособытие, то выражение 3^a + 3^а должно связывать событие, противособытие и контрпротивособытие. Другое осложнение вызвано тем, что количество дней в хлебниковском 3⁶ (729) почти в точности совпадает с двумя годами, выраженными в днях (730); таким образом, 3⁶ + 3⁶ в днях равно 2 + 2 или 2 × 2 или 2² годам. При этом 2 и его степени у Хлебникова тоже привязаны к историческим событиям или направленности таковых (духу времени). Следовательно, эпиграф «Ночного обыска» можно истолковать двумя способами: как спад, если время измеряется в днях, и как возрастание, если речь идёт о годах. В 1921–1922 гг. Хлебников считал день основной единицей времени, но указанную несообразность можно списать на замысловатую подоплёку «Ночного обыска».

Эти наблюдения придают датировке Хлебниковым указанных поэм (пересчитать случаи подобного педантства у него можно пальцами одной руки) особое значение. Дальнейших разысканий не требует одно: эпиграф относится к чему-то предваряющему создание «Ночного обыска». И действительно, есть письменное свидетельство того, что поэт считал 1921 поворотным годом.⁶ Он и не мог рассуждать здесь о будущем, поскольку не знал, какую из степеней следует присвоить тройке; следовательно, имеется в виду некое событие ноября 1917 года. К счастью (этот временной отрезок насыщен историческими датами), в «Досках судьбы», своде хлебниковских нумеролого-исторических изысканий, находим ясное на это указание. Среди закономерных, предопределённых могуществом тройки, событий Хлебников выделяет следующее:

         Царские долги были признаны Советской Россией 6.ХI.1921 г., через 3⁶+ 3⁶ = 1458 дней после начала Советской власти 10.XI.1917 г., когда они были приравнены ничему.⁷

         ‹...› пользуясь законом отрицательного сдвига через 3ⁿ дней, мы составляем роспись поворотов вправо по отношению к 1.XI.1917 — советскому сдвигу: через 3⁶+3⁶ дней — 6.XI.1921, признание царских долгов ‹...›⁸

Весьма любопытно, что образность Хлебникова в «Ночном обыске» обнаруживает признаки сходства со стилем изложения в его трудах по нумерологии истории. В «Досках судьбы» он поясняет свойства степеней тройки следующим образом:

         Событие делало поворот на 2d, два прямых угла, и давало отрицательный прелом времени. Полночь события становилась его полднем, и вскрывался стройный, тикающий пылающими, взорванными столицами государств, ход часов человечества.⁹

Итак, действие трилогии разворачивается ночью, которую пальба и поджоги на последних страницах поэм превращают в день. Кульминация «Ночного обыска» — прикуривание от лампады. Перерабатывая отрывок с этим святотатством для включения в сверхповесть «Зангези», Хлебников вводит образ спичек судьбы, делая более наглядной связь прикуривания с “красным петухом”, т.е. поджогом, в «Ночном обыске» скрытую в игре слов:

Курится?
Петух!¹⁰

Общий смысл эпиграфа, таким образом, вполне ясен: поэт уверен, что первоначальному импульсу Октябрьской революции противодействует признание большевиками внешнего долга Российской империи. Обеспокоенность Хлебникова этой уступкой разделяли многие русские футуристы. В своих «Окнах РОСТА» Маяковский пытался оправдать поворот в политике выверенностью курса партии, но его собственные опасения очевидны.¹¹

Негодование футуристов усиливала их приверженность довольно странному, и, тем не менее, расхожему истолкованию марксизма. Приветствуя исторически неизбежную революцию, залог новой эпохи в жизни человечества, они опасались разлагающего влияния прошлого, будь то культура, искусство, наука или привычки мышления и поведения.¹² Именно сшибка ценностей нарождающегося и отжившего — приводной ремень трилогии Хлебникова. «Ночной обыск», её замыкающий, повествует об очевидном ослаблении революционного импульса, а образы и построение поэмы выявляют последствия этого (неприятного, надо полагать, для будетлян) явления.

Каждая поэма трилогии насыщена столкновениями “просвещённого меньшинства” и низов общества. В «Ночи перед Советами» и «Настоящем» Барыней и, соответственно, Великим Князем¹³ повествование начинается и заканчивается; “золотая середина” предоставлена простонародью. Затаённая ненависть первой поэмы взрывается во второй и неистовствует в третьей, однако в центральной части «Ночного обыска» на передний план выведена семья среднего достатка.

Ещё бóльшую симметрию выказывает построение трилогии в целом. Старая служанка Барыни и, чуть позже, представительница попранного и оскорблённого крестьянства (Собакевна) в «Ночи перед Советами» названы видением зловещим. Беловик «Ночного обыска» включал вымаранную по неизвестной причине строку финала Старуха, зловещая Старуха! Большинство исследователей отождествляет эту Старуху с матерью казнённого белого юноши, но, принимая во внимание симметрию зачина и конца трилогии (воистину поразительную, даже если не принимать во внимание зловещую Старуху как отвергнутый вариант), вполне вероятно, что её следует рассматривать как возмездие во плоти. Хлебников уже опробовал нечто подобное в стихотворении «Азия»: повитуха — мятежей старуха переворачивает страницы книги, в которой расстрел царей был гневным знаком восклицанья.¹⁴ Зловещая Старуха заключительных строк «Ночного обыска» мстит уже не господам, а вчерашним рабам.

Подобное развитие претерпевает и образ (икона). Образ, дедушки подарок | образок девичий в первой главе «Ночи перед Советами» соотносится как с Барыней, так и с её прислугой, порождениями общественного уклада, которому грозят гибельные перемены. В «Настоящем» образóв нет, но глава 17 «Прачки» посвящёна земным и небесным богам времён царизма. В «Ночном обыске» образ расстреливают, а над иконописным Спасителем глумятся. Но Господь поругаем не бывает: поэт в конце концов позволяет верховным силам действовать, и Божьей карой за святотатство избирает пожар.

Стоит отметить и настойчивость глаз голубых в «Ночи перед Советами». У служанки в глазах голубые лучи,¹⁵ унаследованные от бабки¹⁶ и отца.¹⁷ Этот цвет соответствует морю, т.е. революции (образы несгибаемых большевиков, преимущественно чекистов, с радужкой стального с отливом в голубизну цвета позже станут клише у Бориса Пильняка и Всеволода Иванова). Однако в «Ночном обыске» синий цвет предпослан богу. У одного из матросов на груди наколка распятия порохом синим.¹⁸ У иконописного Христа тёмно-синие глаза¹⁹ — даже этот условно революционный образ изъят у большевиков и передан Богу.

Доминирующий образ трилогии — гончие, настигающие зайца; именно в этом образе подспудная тема возмездия раскрыта наиболее полно. В «Ночи перед Советами» гончие отождествляются с помещиками; основная часть повествования — рассказ барской прислуги о том, как её бабку заставили кормить грудью борзого щенка вместе с её младенцем (игра слов щеночек/сыночек²⁰ подчёркивает это уравнивание; в итоге кормилица щенка высыхает в щепку).²¹ В охотничьих забавах своего господина крестьяне видят зайцами себя; на протяжении всего повествования рассеяны намёки на обратимость такого расклада. Юноша (будущий папаня служанки) вздёргивает любимую собаку барина, за что его секут едва не до смерти.²² История эта дана в обрамлении угроз служанки Барыне:

Слово добыча применительно к Барыне дважды повторяется в начальных строках как предчувствие восстания народа против его угнетателей. В «Прачке» этот переворот показан въяве: чернорабочие подобны щенятам,²³ а старый Петербург, который восставшие намереваются поджечь головнёй, оказывается тысячей белою зайцев. Возможно, этот образ не появляется в «Настоящем» только потому, что Хлебников придумал иной способ его подачи в заключительной части своей трилогии.

«Ночной обыск» начинается с братвы, рыщущей в поисках добычи — белых зверей. Цвет не просто указывает на принадлежность к белому движению (белякам) — это связующее звено трилогии: зайцы в «Ночи перед Советами» — беляки.²⁴ Но, стóит вчитаться внимательно, в решающем эпизоде с расправой над фортепиано этот образ снова переворачивается:

Кто играет из братвы?
— А, это можем...
Как бахнем ложем...
Аль прикладом...
Глянь, братва,
Топай сюда,
И рокот будет и гром и пение...
И жалоба,
Как будто тихо
Скулит под забором щенок.
Щенок, забытый всеми.
И пушек грохот грозный вдруг подымается,
И чей-то хохот, чей-то смех подводный и русалочий.
Столпились. Струнный говор,
Струнный хохот, тихий смех.
— Прикладом бах!²⁵

В строке И жалоба Хлебников почти незаметно переходит от высказываний персонажей к речи от третьего лица. Внезапно возникает набор ощущений, полностью противоположных грубой речи, насильственным действиям и сумбуру предыдущих событий. Но с той же стремительностью насилие берёт верх, и фортепиано выбрасывают из окна (этот ящик, где воет цуцик,²⁶ презрительно замечает один из матросов).

Если бы действие в приведённом выше отрывке приостановилось на сравнении фортепиано со щенком и продолжилось падением проволок ящика на мостовую, «Ночной обыск» мало бы что добавил к разгулу мщения (а не возмездия) в первых двух поэмах трилогии; фортепиано как признак буржуазного быта — расхожий в ранней советской литературе образ, и как таковой использован в «Прачке» (Тот ящик, где струн, / Где барышни слышался вой / И звуки Шопена). Но пугливый цуцик вдруг перестаёт быть игралищем лютой ненависти и непреодолимой силы; он вновь часть устоявшегося уклада жизни, но теперь рассматривается как жертва и примыкает к русалке, входящей в совершенно иной набор хлебниковских ценностей. Именно это переосмысление образа щенка | цуцика сообщает трилогии бóльшую часть её неоднозначности. По мере того, как разворачивается действие «Ночного обыска», присутствие сверхъестественных сил ощущается с нарастающей силой: фортепиано не издаёт звуков покорности, но втайне смеётся над братвой, укоризненные очи Спасителя на иконе, в которую выстрелили, напоминают моряку русалку с туманными могучими глазами.²⁷

Оба эти образа тесно связаны с центром притяжения поэмы — казнью молодого белого зверя. Он смеётся и просит, чтобы стреляли наверняка:

— Даёшь в лоб, что ли?²⁸

— Прощай дурак! Спасибо
За твой выстрел.²⁹

Подлец! смеётся после смерти!³⁰

Позже, во хмелю, Старшой трижды вслух воспроизводит подробности расстрела,³¹ с каждым разом больше и больше осознавая свою бессмысленную жестокость, даже видит упрёк в глазах иконы. И тоже отказывается покориться: бросает вызов богу, как этот мальчик бросил вызов ему:

— Даёшь в лоб, что ли?
Даешь мне в лоб, бог девичий,
Ведь те же семь зарядов у тебя.
С большими синими глазами?
И я скажу спасибо
За письма и привет.
— Море! Море! ‹...›
Хочу убитым пасть на месте,
Чтоб пал огонь смертельный
Из красного угла. —
Оттуда бы темнело дуло
Чтобы сказать ему — дурак!
Перед лицом конца.
Как этот мальчик крикнул мне,
Смеясь беспечно
В упор обойме смерти.
Я в жизнь его ворвался и убил,
Как тёмное ночное божество.
Но побеждён его был звонким смехом,
Где стёкла юности звенели.
Теперь я бога победить хочу
Весёлым смехом той же силы,
Хоть мрачно мне
Сейчас и тяжко. И трудно мне.³²

Горим! Спасите! Дым!
А я доволен и спокоен.
Стою, кручу усы и всё как надо.
Спаситель! Ты дурак!³³

Согласно Владимиру Маркову, этот прощальный жест представляет „сомнительную ценность”.³⁴ Отчасти виной тому тон высказываний: речь Владимира перед казнью исполнена безрассудной отваги, а Старшой изъясняется как мрачный фаталист. Того, что белому зверю подсказывает его врождённый инстинкт, вожак братвы достигает усилием воли и наигранностью, а разительный контраст выдержки мальчика с навязчивыми амбициями Старшого ещё больше обесценивает его поведение в преддверии развязки. Очевидная зацикленность матроса-большевика на несгибаемости врага выказывает скорее различие, нежели сходство отношения к смерти противоборствующих сторон.

Но с какой бы стати красным подражать ценностям белых? Достояние царизма — икону, фортепиано, да и саму “образованную прослойку общества” новая власть не ставит ни в грош и безжалостно уничтожает на протяжении всей трилогии. Чем же тогда объяснить переимчивость Старшого? Предательством революционных идеалов (вспомним признание внешнего долга царской России)? раскаиванием в крайностях революции, осуждённой на повторение ошибок своих предшественников и бессильной усвоить “непреходящие ценности” (отсюда божественное “возмездие” и восстановление в правах царского бога)? Короче говоря, насколько большевистская революция свободна от наследия прошлого? В этом смысле признание царских долгов многое проясняет. Прошлое — не просто набор обязательств, ничтожных для новой власти, но и совокупность моральных, эстетических и духовных ценностей, достойных восхищения. Может ли революция обрести это сокровище без правопреемства?

С одной стороны, подвижки от безоговорочного принятия вооружённого восстания в «Ночи перед Советами» и «Настоящем» к идеологической шероховатости «Ночного обыска» налицо; с другой — было бы недопустимым упрощением предполагать, что по мере написания трилогии “вектор лояльности” поэта развернулся на 180°. Хлебников мало сочувствовал культуре прошлого. Он подписал печально знаменитый манифест «Пощёчина общественному вкусу» (1912), то есть оказался в числе тех, кто призывал „бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности”.³⁵ Вполне возможно, что именно Хлебников сподвиг Маяковского ответить «Грядущему хаму» Мережковского (1906) остроумной рифмой „Пришедший Сам”.³⁶ Неспроста же в коротком стихотворении «Признание» (1922) первые буквы фамилий Хлебников и Маяковский, образующие слово хам, названы проделками рока.³⁷

Уяснить отношение Хлебникова к наследию прошлого помогает ряд сравнений с двумя самыми известными поэмами Блока, «Двенадцатью» и «Возмездием». Перекличку «Двенадцати» и «Ночного обыска» отмечали не раз, но лишь как таковую, без подробностей. Владимир Марков указал на сходство хлебниковских убийц святых и „святой злобы” Блока и выявил ряд совпадающих по смыслу строк,³⁸ а вот самое поразительное сходство — образ Христа — не заметил, кажется, никто. В поэме Блока, несмотря на доходящее до ненависти неприятие, вопреки проклятиям красноармейцев, Христос возглавляет их шествие в качестве знаменосца.³⁹ Он отождествляет Себя с революционерами, хотят они того или нет. Хлебников вторит Блоку прикровенно до изумления: татуированным на груди Старшого распятием. Но в финале его поэмы святотатцы и богохульники получают (полной уверенности в этом нет) по заслугам: бог отворачивается от революционеров.

По всей видимости, эти различия в значительной степени обусловлены подходом к символам как таковым. Блок склонен видеть в прошлом предзнаменование настоящего⁴⁰ (подобно тому, как средневековые богословы малейшее ветхозаветное событие считали прообразом какой-либо подробности жизненного пути Иисуса). Предчувствуя революцию, Блок рассматривал Христа как единственно приемлемый её символ, вне историко-религиозных оценок. Действительные и приписываемые Христу качества не имели отношения к такого рода предназначению, иной раз даже противоречили ему (в авторском комментарии к «Двенадцати» читаем: „Я иногда сам ненавижу этот женственный призрак”⁴¹). Тон поэмы — преимущественно резкий, саркастический и богохульный — то и дело сбивается на какофонию. Дабы предварить явление Христа, Блок вводит образы красоты и чистоты, кротости и неземной тайны за пару строк до финальной развязки:

‹...›
Так идут державным шагом —
Позади — голодный пёс,
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.⁴²

А вот в «Ночном обыске» исконные понятия о Спасителе сугубо подчёркнуты, да и тема тайны и красоты поднята, в сравнение с Блоком, гораздо раньше, за четыре страницы (степановского СП. — В.М.) до финала:

Глаза предрассветной синевы
И вещие и тихие
И строги и прекрасны,
И нежные несказанной речью,
И тихо смотрят вниз
Укорной тайной,
На нас, на всю ватагу
Убийц святых,
На нашу пьянку
Убийц святых.⁴³

Это признание ценности красоты и сострадания исподволь приуготовляет читателя к финальной сцене и свидетельствует о принципиально ином, в сравнение с Блоком, подходе к современности. Хлебников пытается разрешить моральную дилемму революции; Блок её не замечает. «Двенадцать» заканчивается экстазом; «Ночной обыск» — неразгаданной тайной. Сравнивая их, Марков замечает: „Этос хлебниковской поэмы совершенно иного свойства”.⁴⁴

Зато совпадения с «Возмездием» для понимания сути «Ночного обыска» весьма существенны. Название поэмы Блока следует понимать двояко; но, прежде всего, это воздаяние за преступление отдельной личности или сплочённого сообщества. В этом смысле оно обычно и понимается, хотя неясно, какого рода криминал Блок здесь имеет в виду. Но этот мотив у него нередко (вспомним «Шаги Командора») связан с темой Дон Жуана. Казалось бы, в «Ночном обыске» ничего подобного нет; и всё-таки вызов, брошенный сверхъестественному существу, налицо:

— Даешь в лоб что ли?
Даешь мне в лоб, бог девичий,
Ведь те же семь зарядов у тебя.
С большими синими глазами?
И я скажу спасибо
За письма и привет.
— Море! Море! Он согласен!
Он взмахнул ресницами,
Как птица крыльями.⁴⁵

Однако в названии поэмы Блока проглядывает более глубокий смысл, заложенный в эпиграфе, взятом из пьесы «Строитель Сольнес» Ибсена „Юность — это возмездие”.⁴⁶ В этом смысле каждое новое поколение мстит предшествующему. Возмездие, повторяясь вновь и вновь, длится бесконечно.⁴⁷ В июле 1919 года, через полтора года после завершения «Двенадцати», Блок описал свои намерения относительно «Возмездия» так:

         Её план представился мне в виде концентрических кругов, которые становились всё уже и уже, и самый маленький круг, съёжившись до предела, начинал опять жить своей самостоятельной жизнью, распирать и раздвигать окружающую среду и, в свою очередь, действовать на перифирию.⁴⁸

         Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и затем вновь поглощаются окружающей мировой средой; ‹...›
         Мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека, от личности почти вовсе не остаётся следа, сама она, если остаётся ещё существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек — и не стало человека, осталась дрянная вялая плоть и тлеющая душонка. Но семя брошено, и в следующем первенце растёт новое, более упорное; и в последнем первенце это новое и упорное начинает, наконец, ощутительно действовать на окружающую среду; таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, начинает, в свою очередь, творить возмездие ‹...›
         Что же дальше? Не знаю, и никогда не знал; могу сказать только, что вся эта концепция возникла под давлением моей всё растущей ненависти к различным теориям прогресса.⁴⁹

Соответственно, обширный план «Возмездия» предусматривал в эпилоге рождение ребёнка, зачатого героем „от семени, кинутого им в страстную и грешную ночь в лоно какой-то тихой и женственной дочери чужого народа”.⁵⁰

Может показаться, что вследствие заявленной „ненависти к различным теориям прогресса” Блок видит историю неким итогом праздного шатания из крайности в крайность, но есть подозрение, что поэт намеревался вывести из этой доморощенной диалектики некий высший синтез. В любом случае, разница с апокалиптической завершённостью «Двенадцати» очевидна. На протяжении 1918 и 1919 годов Блок постепенно отходит от такого рода воззрений. Статья «Катилина» (апрель-май 1918 г.) знаменует в этом смысле переходный этап: революция по-прежнему рассматривается как апокалиптическое событие, но с “отсрочкой приговора”. Такие более поздние свидетельства, как неотправленное письмо Маяковскому от декабря 1918 г. и статья «Крушение гуманизма», предваряют основные положения предисловия к «Возмездию» (июль 1919).

Идейная подкладка поэм Блока и тайнопись трилогии Хлебникова кое в чём схожи. В обоих случаях приливы и отливы истории подчиняются собственным, независимым от человеческих представлений о справедливости и добре, законам. Но там, где Блоку нужен итоговый синтез, придающий ходу истории по-человечески понятный смысл, ему с Хлебниковым не по пути: будетлянин уверен, что события чередуются хотя и таинственным, но умопостигаемым образом. Хлебниковские “периодические таблицы” и впрямь не столь уж отличны от „возмездия” Блока, но в них есть место для личной свободы (найдите что-либо подобное в двух великих поэмах Блока), а моральные и логические дилеммы его воззрений не приносятся в жертву какой-либо метафизической догме.

На более глубоком уровне структура трилогии Хлебникова, эпиграф 3⁶ + 3⁶ и тонкий баланс повествования в «Ночном обыске» поднимают, не претендуя на разрешение, один из самых захватывающих вопросов советской эстетики: отношение нового общества к наследию царизма. Можно ли воспринять ценности и достижения прошлого, не осквернившись о его тёмные стороны? Представляется вполне закономерным, что не марксист, а именно футурист первым — и наиболее глубоко — вработался в эту целину советской литературы.

————————

         Примечания

¹    Дата создания поэмы «Ночь перед Советами» не указана в Собрании произведений Велимира Хлебникова в 5 томах, Москва, 1928–1933 (Степанов, на по сути, предположил 1920), но в последующих изданиях приводится 1 ноября 1921 года. «Прачка» датируется тем же 1 ноября 1921 года. «Настоящему» первоначально присвоено 7/II–11/II — 1921, очевидно, неправильное прочтение ноября (одиннадцатого месяца) как февраля (второго месяца) из-за путаницы между римскими и арабскими цифрами, что было исправлено в более поздних изданиях. Ночной обыск датируется тем же 7 ноября – 11 ноября 1921 года.
         В настоящей статье цитаты взяты из пятитомного Собрания произведений, 1928–1933, переизданного как Собрание сочинений в 4 книгах, под ред. Владимира Маркова, Мюнхен, 1968–1972. Книга I воспроизводит тома I и II издания Степанова, Книга II — III и IV; Книга III содержит том V Степанова, с некоторыми дополнительными материалами, имеющими особое значение для этой статьи. В дальнейшем это издание даётся в сокращённом виде: СС, т. I–V.
²    В. Хлебников.  Избранные стихотворения / ред. Н. Степанов. Москва. 1936. С. 64.
³    Vladimir Markov.  The Longer Poems of Velimir Khlebnikov. Berkeley. 1962. P. 167.
воспроизведено на www.ka2.ru

⁴    СП I: 325. В своих расчётах Хлебников обычно принимал 81 удар сердца в минуту, и я испытал немалое удивление, узнав, что немецкий пехотинец должен был делать 81 шаг в минуту. Однако в другом месте поэт различает сердцебиение мужчины (70 в минуту) и женщины (81). При этом Хлебников в этих расчётах добивался исключительно того, чтобы соотнести удары сердца с днями, основой основ всех его исторических изысканий.
⁵    СС III: 474.
⁶    СП IV: 149.
⁷    СС III: 476. Несмотря на датировку Хлебникова, есть сведения, что это решение было принято Советским правительством в конце октября 1921 года. (См. Известия, 29 октября 1921 г.).
⁸    СС III: 483.
⁹    СС III: 477.
¹⁰   СП I: 267, СС III: 347. Спички судьбы упоминаются и в других поздних работах Хлебникова. См.: «Как стадо овец мирно дремлет ...» (СП III: 180) и «Кто он, Воронихин столетий..» (СП V: 103).
¹¹   В.В. Маяковский.  Признали долг // Полное собрание сочинений в 13 т. Москва. 1955–1960 (далее ПСС), Том. III, с. 429. Следует отметить, что, как только признание было оглашено, Советское правительство отказалось от своих обязательств по погашению этих долгов на Генуэзской конференции в апреле 1922 года. В честь этого события было написано стихотворение Маяковского «Моя речь на Генуэзской конференции» (ПСС IV: 27). Ту же реакцию можно обнаружить и в «Лирическом отступлении» Асеева (1924):

Знаю я:
мы долгов не платим,
И платить не будем.
Но под этим истлевшим платьем
Как пройти мне к людям?
(Н. Асеев.  Собрание произведений в 5 т. Москва. 1963–1964. Т. I. С. 395)

¹²   Более подробно см. мою статью:  Mayakovsky and his Time Imagery // Slavonic and East European Review, No. III, April 1970, pp. 181–200.
¹³   Марков предполагает, что прототипом выбран Великий князь Константин, популярный и плодовитый поэт, писавший под псевдонимом К. Р. (там же, с. 227). Старый порядок и здесь неразрывно связан со старой культурой.
¹⁴   СП III: 122.
¹⁵   СП III: 217.
¹⁶   СП I: 220.
¹⁷   СП I: 224.
¹⁸   СП I: 268.
¹⁹   СП I: 270.
²⁰   СП I: 224.
²¹   СП I: 228.
²²   СП I: 230. Владимир Марков предполагает, что мальчик умирает, и поэтому удивляется, когда он успел стать отцом няни (там же, стр. 169); в поэме, однако, сообщается лишь о том, что он заболевает чахоткой и выглядит хуже тех, кого кладут в могилу.
²³   СП III: 232.
²⁴   СП I: 221.
²⁵   СП I: 261.
²⁶   СП I: 262.
²⁷   СП I: 272. Образ русалки — один из наиболее распространённых у Хлебникова. Он неизменно связан с духовно и эстетически положительными ценностями и противопоставляется материализму и жестокости современного мира. Сравните в этой связи «Поэт», 1919 (СП I: 153–159) и «Над глухонемой отчизной: „Не убей!” (СП III: 57).
²⁸   СП I: 255. Фразеологизм Даёшь! становится лейтмотивом возмездия; ответом ей Даём... (матросы) или Даёт... (икона или бог). В «Зангези» читаем:

Если в пальцах запрятался нож,
А зрачки открыла настежью месть —
Это время завыло: „Даёшь!”
А судьба послушная: „Есть”.

²⁹   СП I: 256.
³⁰   СП I: 257.
³¹   СП I: 265–266.
³²   СП I: 269, 271.
³³   СП I: 273.
³⁴   Vladimir Markov,   op. cit., p. 181.
³⁵   Цит. по:  В. Маяковский,  ПСС, Том. XIII, с. 245.
³⁶   Речь Маяковского с таким названием была произнесена 24 марта 1913 года. Первое использование фразы Хлебниковым встречается в «Неизданной статье» (СП V: 187), которую можно датировать лишь приблизительно 1913–1914 годами; он снова использовал эту фразу в статье «!Будетлянский» (там же, с. 194), созданной на том же материале. Предположительно, эта фраза тогда была в ходу среди футуристов, но мы знаем, что в конце своей жизни Хлебников обвинил былых сподвижников (особенно Маяковского и Асеева) в плагиате его идей. См. «Кручёных» (СС III: 400).
³⁷   СП III: 293.
³⁸   Vladimir Markov,  op. cit., p. 183.
³⁹   Эта, возможно, спорная интерпретация основана не столько на тексте поэмы, сколько на записях Блока в его дневнике от 10 марта 1918 года: „... Христос с красногвардейцами. Едва ли можно оспаривать эту истину, совершенно ясную для людей, читавших Евангелие и размышлявших об этом” (Собрание сочинений в 8 т. Москва-Ленинград. 1960–1963, далее Блок, СС, т. VII, с. 330).
⁴⁰   Например, Куликово поле как предзнаменование восстания русского народа против интеллигенции вне каких-либо конкретных сопоставлений или сходства. Хлебников, напротив, придерживался более “аллегорических” воззрений; его особенно привлекали мелочи, незначительные детали знаковых событий. Различия во взлядах двух поэтов весьма и весьма существенны. Блок был апокалиптиком: верил, что живёт в конце времён, что современные ему события придают новый смысл всей предшествующей истории. Хлебников прекрасно понимал, что история продолжится и после него, чему свидетельством его предсказания.
⁴¹   Блок, СС, Т. VII, стр. 330.
⁴²   Там же, т. III, стр. 359.
⁴³   СП I: 269.
⁴⁴   Vladimir Markov,  op. cit., p. 183.
⁴⁵   СП I: 269.
⁴⁶   Блок, СС, Т. III, стр. 295.
⁴⁷   Принимая во внимание двусторонний характер этой концепции возмездия, можно отметить, что для матросов их вожак — Старшой, в то время как белая жертва отличается молодостью и, что ещё более важно, звонким смехом (СП I: 271).
⁴⁸   Блок, СС, Т. III, стр. 297.
⁴⁹   Там же, с. 297, 298.
⁵⁰   Там же, с. 299. Эта идея в некотором смысле предвосхищает появление сироты Тани Живаго в финале романа Пастернака.

Воспроизведено по:
R.D.B. Thomson.  Khlebnikov and 3⁶ +3⁶.
Russian and Slavic Literature / Ed. R. Freeborn, R.R. Milner-Gulland and C.A. Ward.
Columbus, Ohio. 1976. P. 297–312.
Перевод В. Молотилова.

Благодарим проф. Й. Ужаревича (Josip Užarević, Zagreb) за содействие web-изданию.

Изображение заимствовано:
Ханс Грундиг (1901–1958).
SA хозяйничают на улице. 1935. Офорт. 25 × 33 см.

pdf поэмы В. Хлебникова «Ночной обыск» по:  СП I: 252–273

————————

Тезоименитство св. апостола Фомы

Йосипу Ужаревичу

Такие вот нехорошие мысли одолевают всякий раз, когда переобуваюсь в сыскаря и отбываю в Западное полушарие. Усталость наперёд: никто и пальцем не пошевелит. Да-да, дескать, помогу-помогу, мол. А воз и ныне там. На сей раз то ли чутьё обмануло, то ли повезло наотмашь.

Не прошло и дня, получаю ответ: знать не знаю, ведать не ведаю, но справки наведу. Подпись: Ron B. Thomson, D.Phil. Fellow Emeritus Pontifical Institute of Mediaeval Studies, Toronto.

Докладываю вкратце об итогах сотрудничества.

Book:     Boris Thomson.  Premature Revolution: Russian Literature and Society 1917–1946. London. 1972.

Book:     Boris Thomson.  Lot’s Wife and the Venus of Milo. Cambridge, UK. 1978.

Boris Thomson.  Art of Compromise: The life and work of Leonid Leonov. Toronto. 2001.

*  *  *

То-то будет весело, то-то хорошо: очередной Р.Д.Б. Томсон, он же Борис Томсон (The secret of art: two Soviet myths //  Thomson, Boris.  Lot’s Wife and the Venus of Milo. Cambridge Univercity Press. 1978. P. 77–98) вот-вот станет достоянием русскоязычных велимирян.

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru