Оппонента вызывали?
Я полностью доверюсь коллегам, и не одним только филологам, в том, что касается дефиниций, расширительного употребления и доминирования в нашей общественной жизни таких слов, и соответственно понятий и явлений, как сюрреализм или постмодернизм. Хлебников не дожил до пиков их “торжества”, но и сегодня он — наш “провиденциальный собеседник” (по О. Мандельштаму), так что чрезвычайно важно понять: имя Будетлянин (с прописной буквы!) и исповедуемые его носителем будетлянство и зангезийство — это особая и жгучая проблема. Она ускользает от тех, кто довольствуется “своими” специальными и вполне достойными, но так или иначе “флюсовыми” проблемами.
Хлебников всегда видел перед собой тот народ, для которого писал. В самых сложных из его словотворческих экспериментов ему предстоял читатель как сочувственник, соучастник творческого процесса. Так, он не предлагал строгого определения и неологизму лгавда, но ученый, извлекая это слово из рукописей поэта, да и любой “средний” человек русскоязычной культуры понимает, что здесь пересекаются смыслы двух слов-источников — существительного правда и глагола лгать. Но, кроме того, в лгавде ощутима и особая мерцающая смысловая глубина. В самом деле — что перевешивает в этом слове-понятии сегодня? Явная “ложь” или видимость “правды”? Сама потребность в нем, думаю, очевидна и независимо от отношения к “делу ЮКОСа”, “нашистам” и “правым-левым”, “единороссам” и “родинчикам”, к “путинизму” или угрозе “амПутинга”.
Ясно и то, что „жить не по лжи“ оказалось много труднее, чем смаковать доступную иронию фраз класса „Вас здесь не стояло“ (да еще относя ее не к себе, а к инакомыслящим и просто другим) или „Власть отвратительна, как руки брадобрея“. При этом беспощадный глагол оболживеть у нас не в ходу, так что мы давно притерпелись к полуправде и „окамененному нечувствию“ (это — выражение Иоанна Златоуста) относительно значения небывалого сплава в творческом наследии Хлебникова неклассической поэзии с такой же, не менее неклассической наукой, но на базе классики, без какого-либо залихватства.
Между тем даже филологи уподобляются герою Мольера, не освоившему понятия “проза”: они не осознают, что живут и работают не в трех-, а четырехмерном пространстве языка, которое раскрывал и раскрыл Хлебников. Сегодня и можно, и нужно утверждать, что великий поэт, открывший новые пути в художественном творчестве, был также великим ученым, настоящим гением, на многие десятилетия опередившим специальные научные исследования.
В 1948 г., когда исповедовали лысенкование и „оппонентов не держали“ (по выражению Ж. Медведева), а молодежь вдруг проявила интерес к Будетлянину, он показался сталинским сатрапам настолько идеологически опасным, что, громогласно расправившись с Ахматовой и Зощенко, они попытались уничтожить и его как “поэта для эстетов” погромной статьей в журнале «Новый мир» №5. Зловещий свет этой злюстры, если вспомнить словечко Кручёных, до сих пор ослепляет наших самодовольных элитариев.
Но попробуйте набрать сочетание имен “МИНКОВСКИЙ + ХЛЕБНИКОВ”, и поисковые системы Интернета выведут вас к нескольким сайтам, обсуждающим механизмы социоэкогенеза. Названные имена окажутся в окружении таких имен, как В. Вернадский, Л. Гумилёв, Н. Козырев, Н. Кондратьев, А. Лосев, П. Сорокин и А. Фридман, а также Ж. Дюмезиль, О. Шпенглер и ряд других. Полагаю, что этот непредумышленный круг имен — знаковое явление. Впрочем, здесь могут поминать, по инерции, также Нострадамуса, эзотериков или оккультистов.1
По-видимому, первыми кто всерьез отметил у творянина Хлебникова нечто “эйнштейнианское”, были Н. Пунин и/или О. Мандельштам. А в этой лекции я предлагаю сильную обобщающую формулу: „Наш Эйнштейн от гуманитарии“. Путь к ней обозначен годами непредсказуемых приближений к сущности того, что выделяет Будетлянина среди созвездия любых его и наших с вами ярких современников. И в бурном 1918 г. он сумел поразить друзей предложением принять, кроме «Декларации прав поэтов», также, причем в приоритетном порядке, декларацию их обязанностей. Ср. раздумье в стихах фронтовика Александра Межирова, не замеченного в пристрастии к Хлебникову, но знакомого с понятиями военной присяги и осады: „Есть у человека — долг и право... / Долг и право... долг и право... Долг...“. Это — принципиальная позиция для поэта-воина. Ее исповедовали многие фронтовики. В осадах, с которыми имел дело, которые вел всю жизнь „наш Эйнштейн“ (а если вспомнить другие строки Межирова, то ведет и „всю смерть“), право и долг неотделимы одно от другого. Так, свой долг он видел в отстаивании права словотворчества и — шире — в том, чтобы искать гармонию в отношениях актуального настоящего и значимого прошлого с неоднозначным будущим, постоянно занимавших его.
Эта позиция четко выражена в концовке известной «Иранской песни» (1921), где торжествует “здесь и сейчас”, но на фоне уже состоявшегося “открытия” поэтом, как он полагал, всеобщего основного закона времени:
Уже после смерти Хлебникова, в одном купе поезда Москва-Ленинград оказались С. Маршак и профессор Казанского университета А.В. Васильев. 18-летним студентом-математиком Хлебников посещал его семинар. Заметив, что Маршак читает томик произведений поэта, Васильев рассказал соседу почти неправдоподобную историю. В университете „Хлебников нередко опаздывал на наши занятия. Но когда он входил, все присутствующие вставали, и я, профессор, тоже почему-то вставал“. Видимо, и тогда ощущались не одни лишь незаурядные способности студента, но и какая-то исключительность его личности, то, что сегодня чаще называют харизмой.2
В 60-е – 80-е годы мне довелось читать филологам лекции и/или доклады о Хлебникове на пространстве от Тарту и Хельсинки до Хабаровска, Алма-Аты, Самарканда, Баку и даже Венеции. Почти всюду интерес к Будетлянину был явным, но чего-то главного в нем я и сам, как теперь выяснил для себя, до последнего времени не понимал. Это главное имеет в виду вопрос-заглавие нашей беседы. Ему предпослана емкая оценка образа Хлебникова в словах требовательной Анны Ахматовой: „Безумный, но изумительный“. Сравним эту аттракцию паронимов (безум- / изум-), яркую и содержанием, и формой, с почти приевшимися всем дежурными словами о „недостаточно безумной идее“, но и с нетривиальным философским комментарием самого Нильса Бора к его “принципу дополнительности”: академик физик А.Б. Мигдал поучительно для всех уже обсуждал в этой связи подход Бора к понятиям “Истина” и “Ясность”.3
Уместно принять во внимание и “сторонний” взгляд на русский Авангард — из Польши. Для поэта Анны Каменьской три имени символизируют Россию в XX веке, славную и своим Авангардом. Она выдвинула такую формулу: „Русь Велимира, Анны и Марины“ (перевод Нат. Астафьевой). Конечно, этой ее триаде можно сопоставить и другие, но они лишь дополняли бы найденную ею и едва ли превзойдут ее выбор глубиной и точностью, даже если кто-то предпочтет имена Анненского, Кузмина, Блока, Пастернака, Мандельштама, Маяковского или Есенина (ранжирую их по годам рождения поэтов).4
Один эпизод в поле культуры красноречиво-лапидарно характеризует некую “особость” единственного в своем роде Будетлянина, белого ворона русской поэзии (он же Веха, Волеполк, Переслав, Воин будущего, Воин истины — таких самоназваний у него было много). В начале 1922 г. в Москве произошел показательный обмен репликами в беседе “трех товарищей”. Кручёных бахвалился знакомством с кавалером четырех орденов Красного знамени: „А таких в стране всего семь (?) человек“. Маяковский: „Подумаешь, таких, как я, всего один, а не хвастаюсь“. И вот “грустная” реплика Хлебникова: „А таких, как я, и одного нет“. Писатель Юрий Нагибин, восхищенный этой сценой, сделал справедливый вывод, что Хлебников „не вмещается в обычные координаты“.5
В 1985 г. 100-летие Хлебникова отмечала конференция в Амстердаме. От нас были приглашены Ю.М. Лотман, Вяч.Вс. Иванов и я. Власти наложили вето на выезд. Но мой доклад всё-таки попал в Нидерланды, и этим как-никак “спас Отечество” от полного и нарочитого позора. (Не слишком интонирую свои автоиронические кавычки, но...).6
Имя Хлебников давно и по-разному связывают с именами Пушкин, Лейбниц, Лобачевский, Моцарт, Менделеев, Блок, Пржевальский, Нансен, Сахаров или Солженицын и другими именами подобного ранга. Но эти связи, сопоставления и уже выдвинутые обобщения слабо восприняты наукой и всей культурой стыка веков. Пожалуй, от “погружения в Будетлянина” всё еще отпугивает и тяжелая прижизненная судьба многих из преданных ему творян (среди них Татлин, Пунин, Митурич, Бахтин). И академик Д.С. Лихачёв признавался, что „немного побаивается“ Хлебникова (о других причинах “страхов” я скажу далее). Говорить бы о нем “во весь голос”, но не так, как его расценил лефовец Маяковский...
Кратко перечислю сюжеты, о которых здесь не придется сказать подробно, как бы ни были они важны и любопытны сами по себе. Возможные входы в тему разнообразны, но их так много, что не избежать простых перечислений, подобных “номинативным рядам” отдельных тоников. Вот некоторые из них.8
1) Можно, с понятных позиций „воплощенной укоризны“, идти от образов самогó поэта как Одинокого лицедея и функций Сеятеля очей. От его неологизма нехотяи и ленивых элитариев (Да полно, та ли это элита!). От их „приятия так сказать“ (А. Белый). А то от гениального (по Ф. Искандеру) «Зверинца»; журнала «Аполлон», собиравшегося печатать поэта, при поддержке Вяч. Иванова и М. Кузмина, но судьбоносно обманувшего его в 1909 г.; от манифеста — «Пощечины общественному вкусу». Даже от опечатки: книгу «Будетлянин» однажды превратили в «Будет Ленин»!
2) Можно двигаться от ситуации в Москве весной 1922 г. — неизвинительной измены Маяковского давнему “другу”; не привлекавших внимания бесед Вехи с Мандельштамом и оппозиции: чисто физические “факторы исторического процесса” у Чижевского / общеволновые, ритмические, числовые у Хлебникова.
3) По-иному привлекательны пути от легенд о поэте или его влюбленностей (в Анну Ахматову, эту его сестру небоглазую; Верочку — младшую из сестер Синяковых; многих других). От несравненной нежности поэта в диптихе из волшебных стихотворений «А я...» и «Горные чары» (они посвящены загадочной Л.Г., возможно, Любови Гордеевой, причем здесь полезно усмотреть и намек на некоего прямого потомка Велимира!). Оставим их в стороне, но остается задача разоблачения прямой неправды о “поэте не от мира сего” — человеке, который переплывал трехверстный залив в Судаке, был неутомимым пешеходом (не хуже Цветаевой), укротителем и певцом неуков, спасателем беспризорных в голодном Пятигорске 1921 г., бесстрашным и внимательным исследователем. А там и оценка трех его “болдинских годов” (1919–1922), его экологии (образа “бабочки Хлебникова — Брэдбери”). „И т.д.“, по легендарному выражению Будетлянина. И сколько же тем курсовых и дипломных работ при этом попросту простаивает!..
4) Принципиально важно расширить аналогии и постоянно иметь в виду имена Пифагора, Платона, Конфуция, Лао-цзы, Шанкары, Цзонкабы, то, чем были для Хлебникова они, образы Христа и Богоматери, опыт бехаизма в Иране. В стороне приходится оставить многообещающую тему “Вера и время как “меры мира””, или “Хлебников и религия”. См. в связи с ней великое “экуменическое” стихотворение «Единая книга», поэму «Ночной обыск»; тезис Вера в сверхмеру–Бога сменится мерой как сверхверой. Характерно, что не хотят замечать у поэта перевертень аббревиатур ВХ > ХВ — неоднозначный намек на “Второе Пришествие”. Вспомним: „Пришел к своим, и свои не приняли Его“ (Ин 1:11).
5) Лишь упомяну примененное Вехой к Малевичу имя Казнимир. Выглядит признаком какого-то “нового декаданса” пиар вокруг фамилии Пригов, за счет имени Велимир, практически не пробивающегося в масс-медиа.9
и
По другим “входам в тему” совершим совсем уж демонстрационный пробег.
Здесь, между прочими, провал “нового мышления” М.С. Горбачёва. Он как бы пренебрег “принципом единой левизны” (новизны), который провозглашал Хлебников, и вместе с языком и всей страной поплатился за это. Здесь также длительная вульгаризация понятия “идейно-художественного”. Обновить это понятие давно необходимо и потому, что сохраняются как “идейно-эстетическая” пропасть между лингвистами и литературоведами, так и идеологический вакуум, если не то самое “лысенкование”, в культуре политического дискурса, неважно — у бледных единороссов или их румяных квазиоппонентов.
Здесь и “воображаемая логика” поэта. В поэме «Синие оковы» говорится: И то не ложь, и это истина, видимо, не без влияния логика Н.А. Васильева, сына того самого собеседника Маршака. (Недавно его труды были переизданы10
Сопоставьте с уже сказанным роль у поэта категории отношения и весь его категориальный аппарат, раннюю строчку На озере берега (! 1908), внимание ко Всему в едином мире, горечь от “разговора” Хлебникова с “академическими кругами” о волнах степеней двоек и троек, которые он искал и находил в мироздании и человеческой истории, пренебрежение философов к Доскам судьбы, исчисление видов ума, предложенное в «Зангези», поучительное и для психологов, и перспективы не “прагматических”, а лингвоэстетических подходов к так наз. звездному языку в его заключительной редакции 1922 г.
Практически не обсуждалась всерьез “воображаемая социология” поэта. Ср. его земства и морства, предсолженицынское внимание к строю местного самоуправления и яркие “соционеологизмы” для целостного мироустройства: Предземшары (а это “общественники” на фоне “правителей” в Лиге наций или ООН), равнебен и илийство (как знаки социального равенства), — наконец, идею Habeas animam act (в развитие закона Habeas corpus). Миру “не до нее”.
Беспримерна его “воображаемая филология”. Лингвисты только начинают присматриваться к понятию скорнения (ср. склонение и спряжение)11
Отдельной строкой следует упомянуть нелегкую проблему места Хлебникова в Авангарде. С одной стороны, продолжают синонимизировать “кубофутуризм” и “будетлянство”. С другой — “постмодернизм” увязает в “поклонении Кручёных”. С третьей — Веха не реабилитирован и как “один из предтеч тоталитаризма”.
На этом фоне актуализируется и такой ряд: образ Зангези как alter ego поэта — мифологема “Скифы” у него, Блока и А. Белого — эволюция “евразийства” и отвергаемое им “зангезийство” — одинокий “(полу)будетлянин” Мандельштам.
Множество только упомянутых выше “подступов к Хлебникову” (как еще при его жизни, в 1921 г., писал Р. Якобсон) достойно ряда спецкурсов. Но сегодня ни в МГУ, ни в РГГУ их почти некому читать. Велимироведов пока так мало, что можно сказать: “эпоха Хлебникова” еще и не начиналась. Так или нет, но на этом закончим “пробег”, обратившись к самому серьезному у Будетлянина.
Именно творчество Хлебникова подвигло Тынянова на упрек всей нашей Культуре 20-х годов в “чопорном дифференцировании” науки и словесного искусства. Что изменилось с тех пор? Полосы «Наука» и «Культура» разобщены в «Известиях», как и в жизни. Не буду множить примеры и комментировать иллюстрации. Позволю себе важнейшее, на мой взгляд, ключевое утверждение.
В 60-е — 80-е годы семиотика четко определила трехмерное пространство языка: его знаковую природу характеризуют семантика, синтактика и прагматика. Хлебников творил задолго до того, как это стало общим местом структурной лингвистики, а “эвристическое моделирование” — обычным понятием в метаязыке точных наук, но не в филологии как целостном знании. Между тем именно у Хлебникова, в его “воображаемой филологии”, мы находим идею новой эвристики — ещё одного, четвертого измерения языка . Такой переосмысливаемой эвристике, по существу, и посвящен “Принцип единой левизны” (новизны) Хлебникова. К нему я обращусь чуть дальше.12
Хлебников сознавал: Заботясь о смягчении нравов, я многого не успел сделать, — такими словами заключил он ответы на анкету С.А. Венгерова сразу после начала войны в 1914 г. Сегодня актуален и этос поэта, этика творянина. Как разъяснил еще Тынянов, его мораль заключена и в его методах. Но пути читателя к ней и к ним затруднены. В реальности прямую дорогу от «Детей подземелья» Короленко хотя бы к «Детям Выдры», первой сверхповести Будетлянина (1913) с глубоким образом в ней — аллюзией к Достоевскому:
у нас систематически перекрывает некий „информационный шум-бум“ вокруг разных клонов и прописок “архипелаггулаговских” малолеток вроде “детишек Розенталя”. „Излишняя самоуверенность“ (если вдуматься в этот неотмеченный плеоназм М.С. Горбачёва)13
Как многомерный поэт-ученый-мыслитель-подвижник Хлебников труден. Это существенно — и естественно. (В этом и основная причина “страхов” перед ним.) А всё-таки: его поэтика едва ли намного труднее, чем у Мандельштама, Пастернака, Цветаевой. Эстетика — тоже. Настоящая трудность, скорее, в той “перестройке”, которой он как особо “крепкий орешек” требует от инерции Культуры в целом. От отдельного ученого требуется и “жертвенность”: надо ведь хотя бы начерно проанализировать сотни непривычных текстов, да год-полтора провести в архивах, да охватить уже наработанную хлебниковиану.
(Здесь будет полезна краткая мемория. Мне очень повезло: отец, знакомый с Бурлюком, прошедший Вхутемас, скандировал со мной-салажонком и «Каждый молод, молод, молод...», и «Бобэоби», и «Смехачей». Призываю поколение молодых отцов обдумать этот опыт. Кстати, лишь третий этаж разделял коммуналки, в которых жили родители Олега Басилашвили и мои, это д. 11 на Покровке. Семьи дружили. В одной из своих публикаций Олег вспоминал о посиделках у нас в кв. 9, связанных и с чтением рассказов Чехова. И что-то же по-своему вошло в его и мою жизнь, и жизнь народа от “принципа настоящей интеллигентности”, которым XX век обязан Чехову, пожалуй, прежде всего.)
Кажется, я был если не самым первым, то во всяком случае среди немногих, кто размышлял и заговорил о системе “принципов XX века”, попытавшись обрисовать ее в самых общих чертах. В таких вот размышлениях и наметках гуманитарии выступили в одном высоком ряду с естественниками: Антон Чехов, Нильс Бор, Велимир Хлебников и многие другие. А вот отклики Критики на публикации с набросками этих построений мне, к сожалению, неизвестны. (Как и на выдвинутые в последние годы идею эвристики в ранге четвертого измерения языка или предложение соположить общепринятой лингвистической модели “Смысл ↔ Текст” идею филологической модели “Мысль ↔ Контекст”.)
Один принцип — “принцип сочувствия”, связан с ярким именем покойного С.В. Мейена. Палеонтолог и методолог, он сформулировал свой принцип четко и поучительно: „Надо: стать на место оппонента и изнутри с его помощью рассмотреть здание, которое он построил“.14
Попробую теперь, после необходимой подготовки, дать общее представление о принципах самого Хлебникова. Он, обычно избегавший “западных” слов, чаще говорил о своих началах . Нельзя не пожалеть, что разбираться в них — пока мало охотников. Это упрек и велимироведам, и всей корпорации филологов, но и обманывающим ожидания надеждам в кругах философов. Из многих “начал”, которыми изобилуют рукописи поэта разных периодов, укажу лишь четыре.
1. Принцип метабиоза. В понятии симбиоза Хлебников-студент поменял местами Tempus & Locus, так дополнив идею сосуществования идеей смены. Это был первый шаг на пути к его сказочному открытию в конце 1920 г. (или “открытию” — как вам вздумается, только не судите с кондачка) основного закона времени. Вот мои иллюстрации метабиоза. 1) Запорожцы на месте известной Чертомлыцкой Сечи и еще более известного Чертомлыцкого кургана спустя века сменяют скифов; 2) Хлебникова, умиравшего в 1922 г. в больничной (госпитальной) палате г. Крестцы, в 1943 г. “тоже сменил” тяжело раненый будущий велимировед Григорьев, не осознав тогда этой случайности. Примеры метабиоза у самого Хлебникова см. в его статье 1910 г. «Опыт построения одного естественнонаучного понятия» [Хлебников 1986]: это — севообороты, смены пород в лесоводстве, деятельность бактерий и птиц, поколения кораллов и людей, но внимание поэта-ученого привлекают также перемены в идеологиях и др.
2. “Принцип единой левизны” (новизны). Для темы этой лекции — пожалуй, самое главное начало. В примерном толковании: новое и верное по мысли невозможно без нового и верного по слову, по языку. Ср. сказанное выше о просчете М.С. Горбачева с “новым мышлением”. Как предтечу этого начала можно реконструировать что-то вроде “Принципа единой полноты” у Пушкина: припомним его замечательное, но недооцененное рассуждение о “двух родах бессмыслицы” и стремление Будетлянина подчинить своей рождающейся мысли еще недостаточные для ее воплощения намеки слов — найти необходимые ей полноценные слова. Кстати, хлебниковский принцип заставляет аккуратно поставить под сомнение привычное, но уже устаревающее мотто относительно „нашего всего“. Новое “всё” уже непредставимо без Хлебникова.15
3. Хлебникова отличает подход, который, строго говоря, не входит в систему провозглашаемых им принципов-начал, но лежит в основе его мировидения. Он смотрит на Всё в мире действительно как бы „вплотную и вровень“ — об этом важнейшем “начале” первым сказал Тынянов в своей блестящей статье 1928 г. [Мир 2000, с. 222], на мой взгляд, всё еще тоже недооцениваемой. Казалось бы, требование относиться ко Всему без высокомерия или подобострастия вполне элементарно. Однако для поэта, уже “профессионально” пристрастного, оно на деле почти невыполнимо, а для ученого и мыслителя сопряжено с немалыми затруднениями при неизбежном и здесь выборе ориентиров и приоритетов. Хлебников, конечно, тоже обнаруживал пристрастия, но любимым жанром у него был на всём протяжении творчества некий “разговор на равных” со всем и всеми, как в прозе, так и в стихах, как в статьях, так и в живом или письменном общении с друзьями или оппонентами. Отсюда его внимание к совету в тех же «Детях Выдры» (1913) и так и не утраченные до конца надежды на советскую власть, его “ровная полемика” с собеседниками, вплоть до монологиста Ленина в поэме «Ночь в окопе» (1920), глубокая признательность к личности и деятельности Нансена, предсмертные “призывы в Предземшары” и даже разрыв с другом, — так сказать, ангажированным лефовцем Маяковским, самоуверенно изменившим “принципу сочувствия” и отношениям равенства...
4. В середине 10-х годов, переосмыслив взаимодействие в музыке XX века консонансов и диссонансов, “созвучий” и “раззвучий”, еще на дальних подступах к волнам степеней двоек и троек (в качестве будущих формул основного закона времени), Хлебников назвал его великим скрябинским началом (см. о нем [Григорьев 2000, по указателям]). Очевидна и существенна связь этого начала с отмеченным в п. 1 “принципом метабиоза”.
Архивные материалы Хлебникова всё еще дожидаются тех самоотверженных филологов и философов, кто сумел бы внимательнейшим образом разобраться во всём множестве его начал и сопоставить их с “началами” и представлениями других примечательных мыслителей XX века sine ira et studio.
Отдадим малую дань и инфотейнменту (словцо Даниила Дондурея; его ирония относится к “развлекаловке” у нас на ТВ), в надежде, что это пробудит тех, кто уже заскучал от “проблемности” и/или кому ментальность, поэтика и эстетика Хлебникова остаются, видимо, необратимо чуждыми (таким ведь не возразишь — “имеют право”). Информативность и в этом “отвлечении к разрядке”, при выборе „легких тоников“ А — Г и привлекаемых сюда имен, остаётся на первом плане, но предлагаемые “эпизоды” очевидно пестроваты.
А) „Думать человеку затруднительно и по природе несвойственно“, — иронизировал академик Л.В. Щерба. Обратив эту иронию на наше отношение к Хлебникову, нельзя не почувствовать ее горький привкус. Чтобы усилить его, напомню и один из смыслов рассказа Чехова «Несчастье»: „Много на этом свете мнений, и половина их принадлежит людям, не бывавшим в беде“. Мнений о Хлебникове на бытовом уровне “нра / не нра” и на шкале “Великий Гений ... прискорбный графоман” — пруд пруди. Аргументов же, как обычно, до крайности мало. Из более-менее свежих признаний тех, что отвергают поэта, отмечу мнения: художника Ильи Глазунова, артиста Михаила Козакова, прорвы скептиков да и забуревших былых погромщиков... Вот иной ряд — не только не отвергающих Хлебникова с порога, но признающих его, правда, по-разному уязвимых в своих доводах и контекстах: Виктор Шкловский, Иосиф Бродский, Фазиль Искандер, Марк Захаров, Андрей Вознесенский, критик Лев Аннинский, телеведущая Светлана Сорокина, незаурядный театровед Марина Давыдова, Александр Жолковский, Михаил Эпштейн, Сергей Бирюков, Эдуард Лимонов, Константин Кедров... В сухом остатке — демографический взрыв-не взрыв, но заметный за десятилетия и обнадеживающий прирост в племени “велимиролюбов”.
Б) Со своей стороны, велимироведение развивается и постепенно крепнет как самостоятельная и уже общественно значимая область знания. Но даже филологи в общем держат ее на обочине своих основных интересов, на уровне маргиналии, а не мейнстрима. Робкое предложение поднять ее современный статус до уровня пушкиноведения рискует встретить не только глухое сопротивление, но и град насмешек, прикрываемый молчанием, т.е. замалчиванием проблем.
В общем поэтому столь слабо слышны голоса отдельных ученых, таких, например, как когда-то Роман Якобсон, Николай Пунин, Юрий Тынянов, как в наши дни филологи-академики Вяч.Вс. Ивáнов и М.Л. Гаспаров, историк науки В.В. Бабков, биологи В.А. Дымшиц и С.В. Чебанов, физик Б.М. Владимирский, экономист В.П. Кузьменко. Тем более, что еще недавно немало обещавший опыт обращения к Хлебникову композитора ли Вл. Мартынова, философа ли В.В. Аверьянова по разным причинам постепенно или вдруг сходит на нет. Его перекрывает иной, по большому счету традиционный, уже испытанный обществом опыт, в этих двух случаях — опыт Православия, думаю, опрометчиво противопоставляемый новому у Хлебникова как якобы “более важный” приоритет Культуры.
И вот нашим СМИ, не испытывающим страха перед “желтизной”, но упорно страшащимся Будетлянина “как такового”, даже газете «Известия» и каналу «Культура» тот же Пригов или мистика Гумилёва ближе, чем Главздрасмысел Хлебников. Нашим былым надеждам, А. Гордон это или Вл. Соловьев, куда более интересны ток-шоу вокруг “логосоедов” хоть бы типа Вл. Сорокина, чем Хлебников — этот „ствол века“, по точной оценке Пунина.
Действительность, конечно же, неоднокрасочна. Но заметил ли Московский университет в «Независимой газете» свежую статью психолога В.П. Зинченко, внимательного к Мандельштаму, однако и к Хлебникову? Обратил ли внимание на то, что его слова Время не любит удил газета по небрежности, уже ставшей атрибутом переживаемой эпохи, приписала автору статьи? А цитату (из поэмы «Труба Гуль-муллы»; ее, впрочем, иногда печатают как «Тиран без Тэ») стоило бы и продолжить: И до поры не откроет свой рот. Пора эта, в отношении Хлебникова, похоже, приходит, открываются новые “рты человечества”...
Хотя много ли рук мандельштамолюбов поднимется здесь и сейчас, если спросить, кто знает о недавнем открытии диалога между названными поэтами? Он состоялся (только подумать!) в 1933 г. и был запрятан в «Восьмистишиях» на самом видном месте так искусно, что ни Н.Я. Мандельштам, ни Н.И. Харджиев, ни даже великолепные манделъштамоведы из следующих поколений филологов Ю.И. Левин, М.Л. Гаспаров или Омри Ронен о нем не проведали. Почему? Ответ прост: долгое время обходили стороной одного из собеседников.
Том из пятитомного собрания произведений Хлебникова Мандельштам взял с собой в свою последнюю Саматиху. Уже „чинарей“ (в отличие от Заболоцкого) Будетлянин занимал куда меньше. Еще не вполне ясно, не был ли тупиковым сам путь, избранный, скажем, “звездой бессмыслицы” А. Введенским. Но раздумывая в наши дни над мечтой А.М. Пятигорского о “филологических философах”, трудно понять, почему философу (скажем, такому, как В.А. Подорога16
В) На взлете своей парадигмы Блок, знакомясь со стихами футуристов, особо отметил: „Полагаю, что значителен Хлебников“. До парадигмальной полемики Хлебникова в поэме «Ночной обыск» с «Двенадцатью» Блока тогда было еще далеко. Насколько глубока и перспективна эта полемика, на досуге судите сами.
Г) Пример обращения поющей молодежи к текстам Хлебникова показала группа «АукцЫон». Но нашлись ли у нее последователи-конкуренты? Что бы и Ю. Шевчуку почувствовать: это прямо ему Будетлянин посылает „Привет с того света“ вместе с призывом вчитаться как следует в высочайшую поэзию, в ритмы необыкновенных верлибров и интонационных смен. Где она, группа «Метабиоз»? Именно к Хлебникову следовало бы отнести главную соль в афоризме Андрея Кнышева: „Настоящий лидер всегда позади. Это вам скажет любой пастух“.
Вернемся к сути дела. Идеологию необыкновенного “пастуха” Хлебникова определяли три осады: времени, слова и множеств (толп). Поищем в сайтах последних лет пересечения слов Велимир, или Будетлянин, и основы темпоральн-. Как ни активны сами по себе все эти смысловые единицы, их связки совсем не многочисленны. Сопоставимый вывод мы получим и в отношении двух других осад. Между тем, здесь проблема всей гуманитарии в ее семиотико-социальном аспекте. Хлебниковиана и велимироведение уже почти неохватны. А торжествует “язык коржаковщины” как дитяти “лысенкования”. И всё жива оппозиция: Лев Ландау против Сергея Аверинцева во взглядах на самое существо “филологии”. Синоним ли она „болтовни“, по Ландау, или ключевая для культуры „служба понимания“, по Аверинцеву?
Констатирую четыре очевидности.
1) Завершается важное новое собрание сочинений [Хлебников 2000–2004–]. Но поэт пока не прочитан, не осмыслен и не охвачен мировым сообществом как его ценнейшее достояние. Горстка энтузиастов среди филологов разных стран несоизмерима с задачей понять реальное “чудо XX века”. Это — еще очень мягкая формулировка нетерпимого положения. Оно шире Хлебникова: каналы нашего центрального ТВ демонстрируют торжество чудовищной неинтеллигентности, дикой языковой политики и презрения к диалогу. Умножив В.В. Жириновского на «Анти-Дюринг», получаем “Анти-Жиринг” (resp. “Анти-Митрофанинг”) с той же энгельсовской концовкой: „Невменяемость как результат мании величия“. И придавленные этими монологистами-“ленинцами”, новыми “стволами” к земле, молчат вольшевики — Пифагор это, Христос, Будда, Эйнштейн или Веха...
2) В.А. Фаворский обычно требовал от своих учеников погружения в “мир Хлебникова”; А.Н. Колмогоров, невысоко ценивший этого поэта, был способен продолжить цитату из него; М.М. Бахтин, после своих затяжных “размолвок” с Будетлянином, позднее признал его выдающуюся роль в “философии культуры”; даже музыковеды занялись им. Философам же и “культурологам” — не до него.
3) Необходимы стимулы к постановке новых и развитию давних, но еще не вполне осознаваемых гуманитариями проблем синтезирующего характера. Суть дела и в самом “первичном материале” — последовательных и настойчивых попытках как ученых, так и деятелей разных искусств своими средствами адекватно представить наследие Будетлянина и сам его образ — „Лобачевского и Моцарта Слова“, повторюсь, „нашего Эйнштейна от гуманитарии“.
4) Веха открыл эпоху общественной, не правительственной глобализации. Предземшарам не нужны особая партия изобретателей, отметки в Минюстах, новые “палаты лицемерия” или кланы приобретателей (ничуть не хочу обидеть потенциальных спонсоров), чтобы чувствовать ответственность за насущные проблемы и нестроения как в России, так и в Ойкумене.
В заключение, во-первых, всерьез перефразирую Маркса: Философы до сих пор изменяли Велимиру. Их долг — объяснить его. Во-вторых, столь же всерьез подчеркну, может быть, и обнадеживающий, и тревожный вывод.
Похоже на то, что критической массе знаний о Хлебникове в 2005–2009 годах предстоит синергетический взрыв. Ведь если основной закон времени в самом главном верен, то на протяжении именно этой пятилетки единому по существу человечеству придется решать основные свои глобальные проблемы. Не решит — не будет и будущего. Оно, по Хлебникову, уходит от лени. А известно, что мы, в нашей многострадальной России, всё потворствуя слепой “Судьбе”, по-прежнему непростительно „ленивы и нелюбопытны“.
ноябрь 2004, март–июнь 2005
* Переработанный текст лекции, первоначально прочитанной в Институте русского языка им. В.В. Виноградова РАН (декабрь 2004 г.), а в мае 2005 г. в Лектории МГУ им. М.В. Ломоносова. Подредактированная, она напечатана в ОНиС, 2005, № 6 Автор не стремился устранить все следы непринужденного разговорного стиля лекции-беседы. См. также раннюю статью-лекцию: Григорьев В.П. Еще один «Велимир Хлебников» // Словарь и культура русской речи. К 100-летию со дня рождения С.И. Ожегова. М., 2001, с. 107–119.1 Хлебников бы меня не похвалил за избыток “западных” слов. Но что поделаешь?2 Любопытные свидетельства этого можно найти в разных воспоминаниях о поэте, например, о нем как “домашнем учителе” (см. [Старкина 2003]).3 См.: Мигдал А.Е. Физика и философия // Вопросы философии, 1990, № 1. — Ср. комментарий в книге [Григорьев 2000 (по указателям)].4 Эти 10 поэтов — источники «Словаря языка русской поэзии XX века» (пока вышли только два первых тома (А — В. М., 2001; Г–Ж. М., 2003).5 Нагибин Ю. О Хлебникове // Новый мир, 1983, № 5, с. 254.6 См. мою статью «К диалектике воображаемой филологии» [Velimir Chlebnikov 1986, с. 317–330]. Она вошла и в книгу [Григорьев 2000, с. 459–466].7 Недавно увидел свет полезный “словарный полуфабрикат”, подготовленный моей бывшей ученицей: Гик А.В. Конкорданс к стихотворениям М. Кузмина. Предисловие М.Л. Гаспарова. Т. 1: А — И. М., 2005. — Впечатляет и временная дистанция, отделяющая этот опыт от «A Concordance to the Poems of Osip Mandelstam» (Ithaca and London, 1974; сост. Д.Н. Кубурлис; предисл. К. Брауна), и сущностная: в триаде А. Каменьской трудно представить Кузмина, в некотором смысле и грубо говоря, убежденного “эвристического маргинала” в Серебряном веке. А.В. Гик еще не смогла (не решилась?) воспользоваться опытом «Словаря языка русской поэзии XX века» (2001–) и «Словаря эвристем» (2004–) с их заданным вниманием к заметно более полным контекстам словоупотребления, обсудив, кстати, и новую лексикографическую технику, которой недоставало конкордансу Кубурлиса (см. рец.: Изв. АН СССР. Серия лит-ры и языка. Т. XXXIV, 1975, вып. 3). Невозможность по контексту, ограниченному одной строкой, судить о мысли поэта превращает едва ли не половину конкорданса в подобие словоуказателя. Но для Хлебникова (а Кузмин, как известно, был и его „magister’oм“, правда, недолго) мы всё еще не располагаем даже и этим.8 Автор сознает: знания о творчестве Хлебникова в обществе таковы, что едва ли не каждый абзац этой статьи мог бы потребовать более-менее подробных комментариев.9 К примеру, программы «Апокриф» и «Тем временем» на ТВ, нередко не различая понятий интеллигенции и интеллигентности, потчуют нас “Приговым и К°”, но от Будетлянина отделены стеной безразличия или сиюминутной прагматикой ведущих. Мало того — процветает «Светская хроника» газеты «Известия», обкармливая читателей “божениной” за счет хотя бы полосного уголка для обсуждения острых коллизий гуманитарии. Самообожание Вл. Соловьева на НТВ и пренебрежение иных из “дуэлянтов” и ведущего к оппоненту выглядят “чистой жириновщиной” и пародией на уважительные “разговоры” как важнейший жанр Хлебникова.10 См.: Васильев Н.А. Воображаемая логика. Избр. труды. М., 1989; Бажанов В.А. Николай Александрович Васильев (1880–1940). М., 1988.11 См., например: Николина Н.А. “Скорнение” в современной речи // Язык как творчество. М., 1996, с. 309–318.12 Подробнее — в готовой кн. автора «Велимир Хлебников в 4-мерном пространстве языка».13 См. о нем в журнале «Общественные науки и современность», 2004, № 1, с. 32.14 В книге [Григорьев 2000] это подробно комментировалось.15 Об этом недавно сказал и В.И. Новиков в докладе, открывшем международную научную конференцию «Художественный текст как динамическая система» (Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 19–22.05.2005). Ее материалы готовятся к печати.16 См.: К вопросу о мерцании мира. Беседа с В. Подорогой // Логос, 1994, № 4, с. 139–150.персональная страница Виктора Петровича Григорьева | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| свидетельства | исследования | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||