1. В известной работе «От поговорки до сказки» [Пермяков 1970] и даже более близком к нашим дням сборнике [Фразеография 1990] такой образ-концепт, как “интертекст”, практически не работал. Уже давно, кроме классического “прототекста”, во всю работал повсюду блок пусть еще квазитерминов intertexte, intertextuality, Dialog der Texte и их разноязычных соответствий, а мы пренебрегли даже собственной традицией в “теории заимствований” [Бобров 1925] (ср. [Смирнов 1995]); статья по проблеме интекста [Тороп 1981] привлекала внимание немногих.
Тем временем проблема интертекста не всегда достаточно отчетливо, но выступала под иными именованиями, например, в так называемом “прецедентном поле” [Сорокин и Михалева 1989].
Но вот (вторым изданием; на этот раз в России) выходит в свет упомянутая работа И.П. Смирнова, сочетание теория интертекста стало частотным и у нас, хотя “интертекстуальностью” и 20, и 30 лет спустя после старта Ю. Кристевой «Литературный энциклопедический словарь» (1987) или энциклопедия «Русский язык» (1997) нас не балуют. В этих условиях обсуждение такой проблемы, как “Фразеологизмы и интертекст”, может помочь как заполнению важной лакуны в развитой фразеологической теории, так и развитию относительно молодой теории интертекста. Стык этих проблем характерен и перспективен.
Интертекстуальность исследуют как явление, принципиальное и для художественной речи, и, соответственно, тех дисциплин, которые призваны ею заниматься, как бы далеко ни расходились их теории и как бы они ни назывались — сопоставительными поэтикой и эстетикой или интеридиостилистикой [Очерки 1994 : 8; ср.: Григорьев 1994 в : 45–47]. В слове интертекст представлены значения “антецедент”, “источник”, “цитата”, “аллюзия”, “реминисценция” и др. Что касается понятия интертекстуальности, то в нем, при очевидной строгости используемых специалистами аналитик и интерпретационных практик, налицо и ряд более или менее размытых архетипических, мифологических и др. моделей, привычных, но далеко не всегда срабатывающих представлений о “темах” и “мотивах”, лишённых определённого и лингвистически строго, без (произ)вольных допусков, фиксируемого при этом плана выражения. Указание на “претекст”, в общем бесспорное (или же как раз довольно-таки сомнительное), аргументируется часто сопоставлением таких контекстов, идентичность которых подтверждает (если подтверждает) скорее общая идеография, но не конкретная фразеография.
2. В типологических осмыслениях интертекстов преобладает, как известно, материал художественной речи. Но на категориальной матрице концептов (идеологем, образов etc.) в теории фразеологии, кажется, пока не очень уверенно чувствует себя именно та клетка-ячейка, в которой, так сказать, напоминая о Мандельштаме, должны были бы „торчать смыслы“ большой и пока несколько разрозненной, отчасти рыхлой группы номинаций. Уже упоминавшаяся выше, она охватывает подгруппы из “афоризмов”, “крылатых слов”, общеязыковых и беллетристических “образных формул”, “поэтической” (или “транс-”) “фразеологии”, а также такого нового и еще не обсуждавшегося критически претендента для вхождения в группу, как “кандидаты в интертексты” [Григорьев 1996 г]. Лишь небольшая их часть реально функционирует в виде “крылатых выражений IV типа”, по Б.С. Шварцкопфу, т.е. ходовых цитат из художественных текстов, основная же составляет действительно “размытую массу” и “речевой потенциальный резерв” [Фразеография 1990 : 115–116].
Со своей стороны, и “теория интертекста” делегирует в эту группу множество сильно размытых и попросту условно вводимых смыслов (“реагирование”, “ассоциация”, “корреляция” и под.), а также особый “универсальный квантор”. Это хорошо знакомый, несколько безответственный, но несомненно полезный указатель “Ср.:”. Именно здесь чаще всего обнажается фразеологическая недостаточность выявляемых интертекстов. Пресловутая “совместная встречаемость слов” обманывает своей “очевидностью” и толкает исследователей на далеко идущие выводы (таковы зачастившие кульбиты вокруг слова злоба). Так, в невинный текст стих. В. Хлебникова «Город будущего» (1920) были произвольно вчитаны зловеще позорящий поэта образ венецианской “львиной щели” для доносов вместе с назойливым и еще изощреннее измышленным мотивом „воскрешения отцов“ Н. Федорова.
Вполне элитарный, этот казус [Смирнов 1995 : 148; см. также с. 142, 149, 164 и др.] остается на том же уровне фантастичности, что и простодушное открытие у нашего многострадального Хлебникова “неологизма” либертас с таким его комментарием: “возможно, от фр. liberte” [Парнис 1996 : 39]. И если бы это были единичные “переборы”. Соню как атрибут тучи И.П. Смирнов возводит к довольно шустрой „тучке“ Лермонтова; она же, оказывается, определила и эпитет золотой у солнца и черепов растений в «Осени» Хлебникова. Ничего удивительного, что нас всерьез уверяют, будто источником его “азийской” темы были “Кавказ и Восток” Лермонтова. Вместе с тем реальные “фразеологизированные” соположения типа Кроме моря, здесь нет никого — „Никого не будет в доме, кроме сумерек“ или же Овчарка встала, заворчав — „Ворчали овчарки“ остаются, в кругу претекстов Пастернака, вне поля зрения исследователя [Смирнов 1995]. Но их обходят и фразеологи.
3. Отношения Хлебников – Пастернак (и, особенно, Хлебников – Мандельштам) проецируются на оппозицию “будетлянство / (кубо)футуризм” (о ней — в другом месте). Неясно, удастся ли разобраться в упомянутых соположениях и всем “хлебниковском” у Пастернака при помощи идеи бессознательной компенсации той языковой, да и заязыковой “чужести” будетлянства “футуристу” Пастернаку, очевидно осознававшейся им. О ней он с известным сожалением высказывался в конце своего пути.
Отойдя от футуризма, Пастернак, однако, оставил „для себя недоступной“ («Охранная грамота») самую существенную „часть заслуг“ Хлебникова, т.е. “будетлянина как такового”, хотя и завидовал его свободе, по свидетельству Н.И. Харджиева, еще в 1932 г. [Н. Мандельштам 1989 : 409]. А Мандельштам пытался ей следовать и до начала 30-х годов, когда он уже воспринимался Пастернаком как “второй Хлебников”. Естественно, что любому (в том числе “минус-”, но не мнимому) намеку на интертекст в этом разностороннем треугольнике принадлежит особая роль. Ее может еще более подчеркнуть другие значимые асимметрии, если бы мы дополнили треугольник до квадрата, поместив в одной из его вершин творчество Цветаевой.
В самом деле, кто определял типологическое разнообразие и пределы “интертекстов”, внутрисистемные связи между ними? На материале словотворческих сходств и различий между Цветаевой и Хлебниковым может обнаружиться, что поэтические композиты и “квазификсы” [Григорьев 1986 а] — это тоже интертекстуальное поле, равноправное с другими. И не потребует ли это пересмотра также и понятия “поэтической фразеологии”?
4. В общеисторическом плане неясно и то, был ли, скажем, “принцип единой полноты” Пушкина (ср. известное рассуждение о „двух родах бессмыслицы“) реальным претекстом для принципа единой левизны Хлебникова, а чеховский “принцип интеллигентности” — для такого новейшего его рефлекса в 70-е годы, как принцип сочувствия Сергея Мейена. Больше того — несомненно, что Бор (как и Эйнштейн) не подозревал о соположении поэтом строк На береге озера и На озере берега (в стихотворении «Времыши-камыши...», 1908). Но ощутима и заязыковая близость четырёх из ряда “принципов XX века”, устремлённых к некоему Аттрактору теперь уже XXI века.
А ведь номенклатура принципов разнообразна. Упомяну еще, лишь “в порядке обсуждения”, и другие духовные завоевания XX столетия, не комментируя связи между ними, логику их хронологии в поле Культуры, взаимодействие в них нового и давнего (а то и вечного), гносеологического и этического, образного, концептуального etc. Это принципы метабиоза и вселенского мышления того же Хлебникова (едва ли не главного “принцепса века”; 10-е годы); принцип “помощи делом” Ф. Нансена (1921); принципы “обратной связи” и “самоорганизации” (по Кропоткину и Хлебникову или Пригожину); “экологический принцип” (образы “бабочек Хлебникова-Брэдбери”; ср. коэволюцию Н.Н. Моисеева); принцип “метатеологии” Я.С. Друскина (70-е годы); соперничающие “принципы самоограничения” по Хлебникову и Солженицыну; “принцип конвергенции” Сахарова; “теория (“принцип”?) вероятности”, смягчившая “вечную оппозицию” свобода воли vs. жесткий детерминизм.
Фразеологичность этих принципов — разной природы и разной степени: часть имен принадлежит авторам, часть — обозначения ad hoc; есть и широко известные, есть и маргиналы; принципы конкурируют с началами и теориями; etc. Определяющими же все равно остаются заязыковые связи между “планами содержания”.
Время для понятия “заязыковая фразеология” пока не пришло и, возможно, не придёт. Время для обсуждения идеи заязыковых интертекстов, похоже, наступает. Тем более, что интертекстуальность “принципов” имеет в виду сближения и схождения даже независимо от реальных “претекстов”, а многие “интертексты” обнаруживают свою значимость лишь в сопоставлениях целостных идиостилей. Развивающейся коллизии “интертекстуальность vs. интеридиостилистика” фразеологам не миновать. Но их вклад в ее преодоление может стать решающим.
1 июля 1998 — 14 августа 1999
P.S. Для перехода от полутезисного изложения проблемы к четкой экспликации сложнейшего комплекса возникающих здесь вопросов, которые пока едва ли можно даже приблизительно обозначить, но множество которых уже ощущается, во всяком случае автором, захотелось заблаговременно вызвать огонь на себя, “подставиться”, воззвать к потенциальным Оппонентам. На мой взгляд, эта заметка — наглядное свидетельство 1) значения трудностей велимироведения для самых глубоких перспектив общего языкознания и, так сказать, общей филологии (попутно обратим внимание на то, что у нас нет “общего литературоведения”; неужели это — “теория литературы”?) и 2) необходимости подвергнуть плановой осаде как осады, которые вел Хл, так и всё то, что с ними связано и из них вытекает в Культуре наших дней. Конечно, и эти опыты еще первый крик младенца (Твор., 623). Проверкой их жизнеспособности станут проекции системы “принципов XX века” на нашу повседневность, например, на “политполе” и его “конфигурации”, включая и политических деятелей, и политобозревателей, на “начальство” любых рангов, на самих себя. Таким процедурам наст. изд. и положило кое-где непритязательное начало, стараясь следовать “парадигме Хл”. — К проблеме интертекстуальности см. также уже упоминавшиеся выше, в P.S. к ст. о кандидатах в интертексты, работы [Фатеева 1997, 1998].
1 Работа выполнена при финансовой поддержке Российского государственного научного фонда (проект № 98 — 04 — 06054 — Словарь языка русской поэзии XX века (заключительный этап)).персональная страница Виктора Петровича Григорьева | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| свидетельства | исследования | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||