Григорьев В.П.

«Горные чары» В. Хлебникова

Он вдохновенно грезил быть пророком ‹...›
Хлебников о себе, 1904

Любите, нежные, парней,
Любимы ими будьте, девы!
Хлебников, 1911–1912

Собакам, провидцам, пророкам
И мне —
Морем предложен обед
Рыбы уснувшей
На скатерти берега.
Роскошь какая!
Хлебников 1921, 1922

О «Горных чарах» в бизнес-планах нашего агентства речь как будто не идёт. Нельзя сказать, что этим сверкающим текстом пренебрегают, но даже дальние подступы к нему загромождены массой завалов из неясностей, подозрений относительно его прямой “заумности”, а главное — неутихающими разговорчиками авторитетов о “не поэте для потребителей”, который, видите ли, “не трогает” некоего “не актера”, вообще не опускающегося до “любви к авангарду”, и о том, что, „выбирая между Хлебниковым и Мандельштамом”, предпочтительно, „не  задумываясь”,  выбрать последнего (см. интервью Мих. Козакова Марине Давыдовой — «Известия», 13.10.04; разрядка моя. — В.Г.). 70-летнему “больше чем артисту” мотивы тех, кого поэт очень даже “трогает”, неинтересны, а интервьюерша не споткнулась же на естественной мысли, почему это непременно следует “выбирать между”, а не брать в свой тезаурус лучшее из “трогающего” у того и другого. Неужели незаурядной театроведке при этом вовсе неизвестно, что именно Хлебников особенно “трогал” Мандельштама, всё сильнее затрагивая его (еще до бесед поэтов весной 1922 г., а после их потаенного диалога в «Восьмистишиях», скажем, также в «Стихах о Неизвестном солдате»)? Жаль.

Не с тем, чтобы “тронуть” известинский тандем, открыть ему глаза, в частности, и на «Горные чары» (далее сокр.: ГЧ). призвать к их посещению с памятью о сарказме акад. Л.В. Щербы: „Думать человеку затруднительно и по природе не свойственно”, — но, так сказать, из “общих видов агентства” и собственного интереса, хочется разобраться в секретах прелести “чар”, прочувствовав их строй на фактурной поверхности и, по возможности, на глубине, “в затексте”. Что уж там порой полупровальный уровень дискурсов в «Известиях» (даже Сергей Лесков 01.09.04 мимоходом зачем-то назвал Хлебникова „пророком машинного века”!) — самые блестящие филологи, тоже „выбирая между поэтами”, еще недалеко ушли от категоричного “или / или” (по жесткой мысли, в свое время так понятной под пером Н.Я. Мандельштам: она упорно ревновала мужа и к Будетлянину).¹

Информация к последующим размышлениям. Н.Л. Степанов в подготовленные им томики «Малой серии Библиотеки поэта» сумел поместить и «А я...» (1940), и ГЧ (1960). Да, — лишь порознь, но какой умник за это бросит в него камень?

* * *

Заглавием заявлена широкая и допускающая переосмысления тема горных чар. Текст, с учетом столь живучего мнения об авторе как „поэте для поэтов”, способен спровоцировать представление о “чисто экспериментальной” установке в замысле стихотворения, подкрепляемое очевидной “игрой приемами”. На первый взгляд, они здесь действительно как бы доминируют, то есть поверхность “выражения” подчиняет себе “содержание”, хронотоп которого выглядит маловразумительным и совсем не имеющим отношения к делу. Однако, присмотревшись, за внешней бессвязностью обнаруживаешь вроде бы разрозненные намеки на время и место происходящего в стихотворении, а то и явные свидетельства реальной автобиографической основы при формулировке поэтом “технического задания” к стихотворению как целому.

Изощренные полупаронимически организованные строки в нем до поры до времени отвлекают читателя от содержательных связей ГЧ с отдельными моментами двухлетней и многолетней давности из «А я...» (1919–20 — 1918–1905;²). Между тем перед нами как бы две страницы одних и тех же воспоминаний (оставляя в стороне общее “послесловие” к ним в виде текста «‹Две Троицы. Разин напротив›»). И начальный сад как признак сельской цивилизации, и день Троицы, и вечер утех, и заключительный идиллический озерный (?) омут в «А я...» не столько контрастируют с дикой природой в ГЧ, их ночным небосводом, одинокой хижей, какой-то „распустившей паруса” печалью и суровым потоком, который оливы желанья увел, сколько объединяются в диптих, составляя интимный складень. В нем отчетливо ощущается не отпускающие поэта память, любовь и нежность, целомудренно-эротическая подоснова.

Эта явная связь двух текстов, даже если ГЧ были написаны в «Красной Поляне», обессмысливает (однако же выдвигавшееся) предположение, что ГЧ обращены к Верочке — В.М. Синяковой. Да. Хлебников влюблялся поочередно в сестер Синяковых (а замужней Оксане, К.М. Синяковой-Асеевой, вроде бы предлагал и законный брак; неужели втроем, по Лилечке?), но их несомненные для поэта чары горными назвать трудно. Обаятельный образ краснополянской Верочки отдален у него от хронотопа 1905 г. и экспедиции на Урал, к которым относятся события ГЧ, и непреодолимой для Верочки дистанцией, и досадным отсутствием гор на Харьковщине. Однако на месте домыслов остается тоже неприемлемое пустое место. Попробуем его заполнить такой интерпретацией стихотворения, которая представляется более адекватной в принципе и учитывает ряд не привлекавших внимания деталей. Естественно, автор рассчитывает на ее восприятие лишь как рабочей гипотезы, а не “сенсации”. Но судите сами.

* * *

С этим первым, кажется, не предвидящим возражений выводом — относительно хронотопа — почти неизбежно связан второй: идентификация местообразий Ты, Вы, Я и их производных в «А я...» и ГЧ, тем самым обращение обоих текстов к остающейся таинственной ученице Тургенева — Л.Г., известной лишь своими инициалами из посвящения «А я...». Всё остальное — отдельные наблюдения и комментарии, более или менее правдоподобные догадки и выводы — лишь как-то дополняет это главное в плане содержания, выстраивается вокруг него.

Делом первостепенной важности здесь становится “критика текста”. Не говоря уж о публикаторской чересполосице с его пунктуацией, есть основания полагать, что не всё благополучно и в согласии с порядком строк по авторской рукописи (это не слишком редкий случай у Хлебникова). Так что не только для удобства читателя необходим тот вариант текста, на который можно будет более уверенно опираться в дальнейших ссылках, хотя, конечно, и он — лишь текстологическое предположение (при этом — NB — без прямого и свежего взгляда автора статьи на сохранившиеся автографы). Итак:

Сначала всё же несколько слов об особенностях  звукового  облика текста. В нем не отделены друг от друга в принципе самостоятельные, если угодно, самовитые ряды собственно предпаронимических напряжений и сплетенных с ними диссонансных, разноударных и более обычных рифменных пар. Все они тесно взаимодействуют, выступая на равных как структурные единицы. Поэтому нет особой необходимости специально рассматривать их порознь. Важно, что любая произвольно взятая пара из 38 строк (предпочтительнее такая текстология; а если чье-либо прочтение соберет двустишие
_15–16  Летевший в меня, / Чтобы солнце на солнце менять в единую строку, то из 37) обнаруживает лишь вариации — частные приемы — звуковых взаимодействий. Читатель без труда сам может проверить, насколько справедлив этот тезис: до какой степени подбор звучаний аккомпанирует движению отдельных словесных смыслов и их сочетаний в развитии темы. Особо отметить стоит, пожалуй, пять обстоятельств.

1. Стихотворение демонстрирует существенную и, похоже, беспрецедентную роль строевых частиц речи  (в широком смысле) при звукосмысловых соотнесениях друг с другом знаменательных слов. Это заметно уже в строке ₁ Я верю их вою и хвоям. Ср.:
₇ Падун улетает по дань, ₉ Летя по утиной реке паутиной, ₁₈ И вы — одеяние ивы, ₂₄ Поэтому пел мой потомок, ₂₆ И за руку зорями зорко ведóм и даже такие редкие случаи, как участие в (полу)паронимии суффикса прош. врем, -л: _12-12 Север цели всех созвездий / Созерцали вы, ₂₀ Качала качель головы и ₃₆ Оливы желанья увел — или морфемы -сь в строке ₁₃ Вилось одеянье волос (ср. также пример в п. 3).

2. В строке ₄ Как баловень бога живого метатетическая перекличка живого с вижу и вежу из следующей строки заметна сразу. Но и сам по себе внутренний звуковой строй первой из этих строк содержит (возможно, в данном случае, и подсознательную) смешанную буквенно-фонетическую перекличку между двумя звучаниями-метатезами: [кагбалъв’ьн’] и [бóγа]. Найдись у Хлебникова хоть какие-то аналоги этому далеко не очевидному сближению, они могли бы пролить дополнительный свет также на звездный язык и паронимию как таковую. (Ср. ещё имитацию или даже “расширение” нормативной грамматики мягким и искусным “паронимическим чередованием” к / ч в строке ₃₃ Изученной тропкой из окон).

3. Нет отчетливых указаний на особенный интерес поэта к звуку “йот”  при построении диптиха, который, кажется, отличен в этом отношении от других “менее йотированных” текстов Будетлянина. Здесь явно были бы нужны как наблюдательность Н.А. Еськовой (см. замечательную «Печальную повесть о j-ике»³), так и фронтальные статистические обследования. Но на предположение о “йоте” в светлом поле авторского сознания наводит уже заключительная строка Из юного камня изъяны в ранней редакции ГЧ (1919; опубликована Е.Р. Арензоном⁴), дополняющая к тому же и примеры из п. 1.

4. По приемам звуковой организации, используемым в ГЧ, с ними сближается ряд текстов Хлебникова: стих. «Высь в весь вас звала...» (1908), «Перевертень» (1912), «Пен пан» (1915), «Смерть коня» (1918, 1919) и «Малюток...» (1919, 1920; ср. пространную и более известную первую редакцию: «Я видел...», 1918), ряд фрагментов из поэмы «Лесная тоска» (1919). Прямых содержательных перекличек с ГЧ в них как будто нет. (Воздержимся от немалого соблазна жестко связать образы Ветра и Вилы, а также чар, Лешака, Русалки и ивы из «Лесной тоски» с Я и Вы / Ты из ГЧ. Впрочем, образу Русалки из поэмы «Поэт» ниже всё-таки надо будет посвятить несколько слов.)

5. Что касается рифм , то, кроме уже сказанного, стоит упомянуть своего рода “горизонтальные” рифмы (чем-то отличные от обычных “внутренних”). Их допустимо истолковывать и как сильные позиции для (пред)паронимии (ср. ₂₉ делится — владелицы), если обычные рифмы — слабые позиции для нее⁵). Присутствует и квазирифменная “вертикаль”, если учесть, что многие из слов, не вовлеченных в основные четкие звуковые переклички, тоже связаны друг с другом (1) как прямые / корневые повторы или (2) по крайней мере метатезами: горные — грóмок — горе — дорóгою, верю — север — суровый, каждый — каждый, тихо — тихим, баловень — головы — лавою — увел, улетает — летя — летевший, ветка — поток — пяток, широкую — реке — материками — за руку, одинокую — из окон, напевом — пел, ночная — ночным, путь — потомок — поток — пяток, солнца — солнце — солнце и др. (Но вот заглавные чары не нашли в тексте такой поддержки. Впрочем, идею “чередования” к / ч можно было бы увидеть и в “метатезах” вроде чары — широкую.). В случаях же типа ₂ сосны — ₈ весны эта “вертикаль” просто пополняет корпус нередких у поэта дистантных рифм.

 Метр  ГЧ — спокойный, уравновешенный разностопный Амф3/4; доминирует Амф3, а завершают текст две строки Амф2, играющие также роль “интонационного многоточия”. Существенное отступление — _11-12 Север цели всех созвездий / Созерцали вы (Х4/3; здесь образ Полярной звезды), — возможно, мотивировано подтемой поисков закона времени, после 1904 г. и Цусимы, никогда не оставлявшей поэта (ср. этот мотив и в «А я...»). В  ритмике  отмечу два сближенных переноса: _21-22 На матери камень / Ты встала; он громок / Морями и материками (их функцию, кажется, следует видеть в подготовке к появлению загадочных слов ₂₄ мой потомок; см. ниже) и два-три других, менее сильных. Но сказать, что  интонация  и здесь подчиняет себе ритм, как это было в «А я...», всё же затруднительно.

Какие-то  тематические  переклички с ГЧ можно подозревать еще в стих. «Там, где жили свиристели...», «Времыши-камыши...» и «Мизинич, миг...» (все 1907-08? — датировки “по Харджиеву” и “по Дуганову–Арензону” не во всём совпадают), «Когда над полем зеленеет...» и «Снежно-могучая краса...» (оба 1911–12), «Ночь, полная созвездий...» (1912). Однако для определенных выводов о непосредственной их близости к ГЧ строгие аргументы найти не удается. Вместе с тем догадка о связи мотивов «А я...» и ГЧ со стих. «Стенал я, любил я...» (1907–08?), рядом других ранних набросков и стих. «В саду» (1918) заслуживает обсуждения. Предварим его просмотром слов-раритетов и местоименно-местообразных сочетаний в тексте ГЧ. Это особенно важно потому, что комментарии к нему в изданиях Хлебникова разочаровывают читателя как умолчанием о самой сути текста, так и искажениями или односторонними и по крайней мере сомнительными толкованиями некоторых фактов его конкретики.

Естественно,  комментаторы  отмечают, что впервые ГЧ были опубликованы в имажинистском сб. «Харчевня зорь» (М. ‹Харьков›, 1920). Но “разъяснения” отдельных редких слов как-то запутывают читателя. Обл. вежа — здесь это всё-таки, скорее, “урочище”, а не (широкий!?) “шатер” или “навес” (и тем менее башня; но см. ниже). Обл. падун — едва ли “ветер”, а не “водопад”. (Одинокую) хижу надо бы понимать не как  укр . “хату”, а как  рус . “хибару”, “лачугу”, убогую “хижину”. Ср. загадочную следующую строку ₂₈ Куда я годую себя и меня, в которой ни значение “кормлю”, ни значение “воспитываю” (со ссылкой на укр. обл. годувати) не только не помогают понять ее синтаксис и семантику, но лишь затруднят читателя, если он своими силами попробует разобраться в отнесении автором к своему Я странного сочетания себя и меня, зачем-то так головокружительно раздваивающего личность поэта (то-то комментаторы обходят столь наглядный признак “вялотекущей шизофрении”, разве что попросту “скроют” его постановкой перед и произвольно-беспомощной запятой...).

Оставим в стороне не последнюю мысль о lapsus calami как причине появления уникальной пары местообразий (займемся ими тоже чуть ниже). А относительно годую разумно предположение о его неологической природе. Но в словаре Н.Н. Перцовой⁶ этого слова нет (и едва ли оно случайным образом пропущено). Приходится проверить его на пригодность в качестве потенциального семантического неологизма (с пересечением примерных сем “стремиться стать годным”, “готовить(ся)”, “иметь в виду годы или год”?). Пока заметим, что такую проверку оно, похоже, выдерживает. Однако в ГЧ есть и другие трудные места. Для одних — ₃ И каждый умножен и нежен, а также ₆ И нежу собою и нижу — даже простая отсылка к стих. «Нижний» с его первой строкой Нежный Нижний! (1918) что-то прояснит, но далеко не всё:  смыслу  форм умножен и нижу это стих. не так уж близко. В нижу было бы удобно увидеть простой, “будничный” намек на рост поэта, высоковатый для хижи, но ведь между ₆ нижу и ₂₇ хижу целых 20 строк; такое “забегание вперед”, пожалуй, как-то реабилитирует и сему “постройка” в той же веже (см. выше). Другие места в ГЧ ждут истолкования путем более сложных реконструкций их возможных связей.

Завершая тему слабостей в доступных комментариях к ГЧ, приходится “посмеятися” над категорической убежденностью в том, что строка ₃₁ Слезает неясной слезой (в иных реконструкциях текста ее номер — 32) восходит к строке из пролога к трагедии Маяковского «Владимир Маяковский»: Стекая ненужной слезою (уж этот “побирушка” Хлебников! Только “учительной” роли Маяковского и недоставало ГЧ: „Ты даже не знаешь, / Как мне не хватаешь...”). Не стоило бы и упоминать об этой “шалости” А.Е. Парниса, но ее вирус не эндемик; вот и в комментарии у Е.Р. Арензона читаем: Три девушки пытали — ср. в стих. Г.Р. Державина «Старик» (1802): „Мне девушки шептали”. И кого не соблазняют такие ср.?⁷ Но обратимся к действительно трудным местам в ГЧ.

* * *

Немалую  загадку  представляет собой уже строка ₄ Как баловень Бога живого. (Кстати, совсем не ясно, как следует воспроизводить слово Бог у Хлебникова: если речь идет о христианском единобожии, то всегда ли с прописной буквы; если же имеется в виду политеизм, то последовательно со строчной? Но так ли легко будет различать эти контексты?) Вправе ли мы будем видеть здесь прямую ссылку на новозаветный текст Страшно впасть в руки Бога живого! (Евр. 10: 31) или, может быть, на такие молитвословные обращения, как Господи Иисусе Христе, Сыне Бога Живаго, Творче неба и земли, Спасителю мира!; Служити Живому Богу и под.? Слова Христос, Сын Бога живого мы найдем и в молитве св. Иоанна Златоуста, а в молитве по 18-й кафизме — обращение Владыко Господи Иисусе Христе, Сыне Бога Живаго. Наконец, вообще говоря, здесь не исключен и переосмысляемый намек на другой евангельский контекст: Заклинаю тя Богом живыим да речеши нам (Мф. 26: 63).

Но последняя цитата — это словá из обращения к Христу первосвященника иудеев. А поскольку их Бог Живый, Яхве, естественно, не адекватен Богу живому — Богу Отцу православной Троицы, не вправе ли мы усматривать у поэта некоторую коллизию? Сектанты порой присваивают имя Бога Живого своим далеко не божественным главам. Но никакого интереса к сектантам Хлебников не проявлял, как не видно у него и особого внимания к молитвословиям. Используя библейские цитаты (их сводка в работе Л. Гервер, полагаю, чрезмерна⁸), он не отдавал предпочтения Ветхому завету перед Новым. Образы Христа и Богоматери — одни из самых важных для него образов — но это не довод в пользу “истинного православия” поэта. Что же, баловень Бога живого — что-то вроде случайной “обмолвки” общей памяти Хлебникова о словосочетании из гимназических уроков закона божия, упомянутых им в «Единой книге»?

Стоит рискнуть в обосновании отрицательного ответа на этот вопрос. При несомненном уважении поэта к вере в Троицу и Духов день, он смотрел на учение Церкви о Троичности и другие ее каноны по-своему, глазами творянина — автора той самой «Единой книги» (которую непременно следует рекомендовать и упомянутому турагентству «Велимир»). Мало того. Еще Спутник в «Маркизе Дэзес» — один из первых (и столь различных) “двойников” поэта — провозгласил близкое пришествие новой веры своим противопоставлением Богу от смерти — Бога от смерьте! (А.Е. Парнис и сегодня ухитряется видеть в этом всего лишь „сквозной каламбур пьесы“.) “Безумец”, он влагает в слово смерьте “новый смысл”, не скрывая, что намеревается сам стать божеством (намек на ту же начатую автором осаду времени). Ср. позднейшее утверждение поэта: Вера в сверхмеру — бога сменится мерой как сверхверой.⁹ Спутник был только еще готов завидовать Перуну — в 1922 г. поэт вставляет в издание «Досок судьбы» горделивую фразу Очи Перуна я продырявил в рогоже столетий.¹⁰ Как это понимать? Конечно же, не как предпочтение язычества христианству.

Сам по себе отдельно взятый образ Перуна у Хлебникова мало что проясняет в проблеме его сверхверы и ее отношения к вере поэта в себя (ср.: Иду я в бози, мне долог путь: 1907–08)¹¹ Круг возникающих при этом вопросов слишком обширен, чтобы они могли быть обсуждены здесь с достаточной полнотой, с учетом всего множества деталей, необходимом для вполне надежных и безусловных выводов. Перечислим лишь какой-нибудь десяток тем и подтем, без специального исследования которых любые заключения о подлинной “Вере Хлебникова” остаются в лучшем случае “заключениями на глазок”.

Потребуются совсем новые обращения к старой теме “Мифопоэтических основ мировоззрения Будетлянина”, к “переучету” всех без исключения упоминаний им мировых религий, имен богов и мифологических персонажей (с выделением класса таких разных “религиозных неологизмов”, как богороды, бух, верлад, вврояркость, волитва, Главздрасмысел и главнебы, злобничий, любеса, могатырь и моги, небесничие, овелимирение, равнебен, соборчество, спорвер, судьбомер, ябог), сопоставлению у него “образов язычества” и “образов христианства”: внимание к теме его действительного идейно-художественного “ви́дения”, динамики гносеологического “зрения” и к важной интегральной части оппозиции “вера / мера”; к семантике и эвристике контекстов со словами верить, видеть, глаза и очи, добро и зло и т.п., образами метабиоза, смены, “православия”, народа божичей, Коня, разума мирового, небесной глаголицы, противопоставлениями символов Эль и Ка и пр., и пр.; к существу понятия  Всё,  как эта категория представлялась поэту. Ср. также многозначительный авторефлексивный (?) каламбур в богах нынче скрывается уже в его ранних рукописях,¹² авторскую (?) сентенцию из 5-ого паруса «Детей Выдры» (1911–1913):

кредо лю-блю-весь-мир-я в «Ладомире» и позднейший “замах” на хабеас анимам (акт) как необходимое дополнение к известному Habeas corpus act’y¹³ (см. и ср. в РГАЛИ — ф. 527, ед. хр. 91: 10 об.; ед. хр. 77:22; ед. хр. 82:67).

При всех теснейших связях между темами этого рода заслуживают отдельного изучения переклички “строк-соперников” у позднего Хлебникова — православного патриота и былого “славянофила”, но и небывалого “глобалиста” и международника (“зангезийца”), богомера, но и веродателя, именующего засуху 1921 г. в Поволжье Волгохульством, а в «Ночном обыске» приговаривающего богохульника Старшóго к подлинному аутодафе (сам поэт становится Спасителем.¹⁴ Ср. такие строки, как Где звезды раскинул Всевышний (поэма «Три сестры», 1920, 21), Я знаю, что вы — правоверные волки (стих. «Если я обращу человечество в часы...», 1922; с переосмыслением “правоверия”), самообращение Пришедший! в набросках к поэме «Ладомир» [СС2: 109, 525] и то же слово в стих. «Признание» (1922), как бы уже переосмыслившее название известного и памятного доклада Маяковского «Пришедший сам» (1913): слово Хам как квазиаббревиатура (Ха + М = Хлебников + Маяковский) когда-то объединяло поэтов — теперь же слово Сам (с прописной) автор относит лишь к себе, хотя и не теряет надежды на духоподъемность старого друга (в ближайшие недели друг эту надежду оборвал; Пришедчiй Сам было уже в “Гроссбухе” — РГАЛИ — ф. 527, ед.хр. 64: 72 об; ср. к этому также значения “объемного” Ха и “малого” Эм в звездном языке; по «Зангези», Хоум — тайный, спрятанный разум, Моум — гибельный, крушащий, разрушающий (Мо горя, скорби и печали vs. А рощи — Ха весенних дел, / Дубровы — Ха богов желанья).

Совершенно не исследованный ряд подобных “богостроительных” контекстов чрезвычайно обширен. Ср. в том же «Ладомире» строчки Когда вернется он опять и Земли повторные пророки (Хлебников то именует себя пророком, то придает себе более высокий статус), в стих. «Ночь в Персии» (1921) — Имя Мехди (т.е. Махди, мессии), словосочетания Московский Спас в наброске «Пускай же крепко помнят те, кто...» (1922; о себе?), Терновник для образа в «Синих оковах» (1922; о себе?), Он, божий ветер в «Трубе Гуль-муллы» (1921, 22; о себе; ср. заключительный эпиграф к этой статье; отметим и раскавыченную цитату из той же поэмы Время не любит удил в статье В. Зинченко¹⁵). Значимы, конечно, и редкие контексты с именами Мадонна, Савонарола, Ян Гус, Никодим или Серафим Саровский, и куда более многочисленные “образные боги” типа боги звуков, боги огня, Девий бог, язык богов, бог времени (и старец времен), боги речи, боги желанья, Эр как бог Руси и бог руха, боги лба или ночные боги, седые пастухи и т.п., и сонм богов в пьесе «Боги».¹⁶

В последней Хлебников тактично оставил за сценой и христианство, и ислам, и иудаизм. Но в «Зангези» как alter ego он участвует в Игре от лица самого Зангези (Я божестварь на божествинах!) и — хотя бы отчасти — также монологом Старика в плоскости XX «Горе и Смех». До этого была попытка совместить в одном произведении вроде бы пустую и безответственную “болтовню” сестер-молний о верах и верованиях с картинами Распятия. Затем найденный контрапункт будет преобразован в напряженную картину «Ночного обыска» — противостояние пьяной болтовни безбожника Старшóго (из столь очевидно хорошо знакомой Будетлянину среды революционных моряков) глубинному единству иконы Спасителя с образом поэта-автора и его «Единой книгой».

Кажется несомненной и совсем не тривиальной многомерная природа того, чтó, по инерции, мы просто называем хлебниковским “богоборчеством”. Исходя из наличного “симбиоза” общенаучного и разноконфессионального религиозного сознания (и познания), он и здесь предвидит некую возможность естественного и ненасильственного метабиоза, провозглашает его как новую осаду уже не только для себя, а как принцип¹⁷ для всего человечества, пока еще подслеповатого (в «Войне в мышеловке» сказано резче: слепого). Разношерстную массу будетлян без разбора именовали “сумасшедшими” — полемически принимая эту брань, Хлебников в 1916-ом и в 1922-ом гг. призывает: — За мной! / Бояться нечего! Его вера — это человечество, верующее в человечество, по формулировке «Нашей основы» (1919).

Если он и человекобог, то отнюдь не по Достоевскому, а в особом смысле: свой белый божественный мозг он заведомо отдал России, так что его призыв к ней Будь мною, будь Хлебниковым надо понимать как мечту Главздрасмысла о едином и гармоничном Habeas corpus et animam act’e (и как “национальную” и общечеловеческую идею-осаду). В таком же ключе следует воспринимать и картину встречи Гуль-муллы в Иране: Это пророки сбежалися с гор / Встречать чадо Хлебникова. / Это предтечи / Сбежалися с гор, — где ощутима аллюзия к евангельским волхвам, которая в свою очередь объясняет черновую, но вполне “сообразную” запись поэта — NB!: В.Х. → Х.В. Сама собой приходит мысль о “втором пришествии” и “неузнавании” (по М.О. Чудаковой), мягкой, “пересекающейся параллели” к образу иного “безумца” — булгаковского Мастера. И цитата: „Пришел к своим, и свои не приняли Его“ (Ин 1: 11).

Эти контексты-иллюстрации, избранные из широчайшего круга возможных здесь, и те предварительные соображения, на которые они наводят, кажется, говорят и о том, что строка Как баловень бога живого пока не поддается вполне определенному толкованию. Его достижение требует специального исследования  “Веры  Хлебникова” и нового, полного разбирательства в том, чтó поэт имел в виду, говоря о своем Православии. Выше лишь слегка обозначен круг возникающих при этом вопросов.

* * *

Совсем иная  загадка  — эротический план в ГЧ. Переход от тройственного Вы к единственному Ты — это не обмолвка и не замена “пустого” обращения — “сердечным”. Ты отвечает нелегкому решению девушки Л.Г.: отдаваясь поэту, она стала ₂₁ На матери камень в обоих значениях этой строки. Прямой смысл имеет в виду Северный Урал и тот месяц лесования на снежных вершинах Конжаковского камня, который упомянут в рассказе «‹Две Троицы. Разин напротив›» (ср. Павдинский камень из «Зверинца», а шире — образы матери-земли и ее чар в «Кургане Святогора»). Второму — отвечает, так сказать, неуклюжий в моем истолковании, “метафорико-прозаический смысл” “камень материнства”: метафорика камней у Хлебникова обширна (ср.: камни времени, ударов сердца, людей...). Отметим, что образы “падения” предельно лаконичны и сдержанны. Начиная со строки ₁₀ Ночная усадьба судьбы, эта тема доминирует, сочетая высокую патетику Любви (хотя слова любовь в ГЧ, как и в «А я...», нет) и трепет предощущения света женской наготы и близкого мига обладания (₁₃ Вилось одеянье волос и далее; распущенные косы Л.Г.?) с нежным сочувствием к естественным увы!, печали, даже горю, и неясной слезе девушки.

Сегодня иные “гендерологи” и/или “сексуалисты”, при нескромном воображении, пожалуй, “раскроют” в концовке ГЧ образ удаляющегося от хижи, она же храмина, удовлетворенного героя-мужчины и почти готовую для сериальных полупорносцен “раскадровку”, делающую из Хлебникова предтечу и первооткрывателя “сексуальной революции”. Пойдем навстречу и таким потенциальным “экзегетам”. Не хотите ли в этом духе истолковать стих. «Неумь, разумь и безумь...» [СС 1: 47]? Не связать ли оливы желанья (вслед за “греч.” парусами попахивающие и “латынью”) с нескромными веригами из «Змéя поезда»? A из чего состоит падающий куда-то (куда?) вал и, далее, суровый поток (неужели это тот же падун, водопад, и та же река)? Наконец, итоговой дорóгою пяток поэт не рекомендует ли читателям (только посвященным и особо “изысканно”) освежить впечатления от доморощенных “кама-сутр”? Но нечего учить логосоедов-бумцев из клана Вл. Сорокина и прямых чудовищ. Маргиналии такого рода не ускорят наступление “эры Хлебникова”¹⁸).

Нам же предстоит обратиться к следующей  загадке  текста, которую содержит строка ₂₄ Потому пел мой потомок. Попытки метафорически осмыслить в ней слово потомок, признáюсь, ни к чему мало-мальски правдоподобному не привели. Прямое же значение этого слова сразу будоражит сознание: пока как будто никому и в голову не приходило, что у великого поэта мог быть ребенок... (ср. фактическую историю дочери Маяковского). ГЧ заставляют лишний раз пересмотреть тексты Хлебникова уже под этим частным углом зрения. Пел — в 1919 г. это могло обозначать, что теперь он уже не “поет”, но когда-то родился живым и по крайней мере разборчиво “агукал”. Всё дальнейшее — вполне таинственно и неопределенно. Это относится и к ребенку, и к его матери. По крохам, из самых ранних, в основном, текстов поэта, кое-что удается собрать для предположения о судьбе обоих. Более уверенные заключения потребуют развития разысканий, предпринятых в свое время по проблеме “Любовь и Смерть у Хлебникова”¹⁹ (ср. также тему “жизнесмертных отношений” в работе Д.А. Пашкина²⁰), но никак не затронувших ни «А я...», ни ГЧ.

В «‹Автобиографической заметке›» 1914 г.²¹ поэт как бы эпатажно заявлял: Вступил в брачные узы со Смертью и, таким образом, женат. Нисколько не настаивая на необходимости радикально иного понимания этого утверждения, выскажу лишь догадку о возможности здесь какого-то влияния даже отдаленной по времени информации о смерти Л.Г., которую он вправе был по-своему считать своей женой. Ведь в принципе не были исключены какие-то контакты с ней и после 1905 г. От нее непосредственно он мог своевременно узнать и о кончине ребенка. Как бы то ни было, но приходится предполагать, что ко времени создания «А я...» их обоих уже не было в живых. Иначе новые свидетельства брачных уз не могли бы не обнаружиться в творчестве “мужа” и “отца”. Но живые “коннекты” стали и достоянием благодарной памяти автора нашего “диптиха”, и приношением образу человека, любимого поэтом.

Ранние относящиеся сюда свидетельства немногочисленны, однако во всей своей совокупности существенны. Прежде всего это — несколько стихотворений 1907–08 (?) гг., нити от которых предположительно могут быть протянуты к Л.Г. и потомку. Важнейшее из них — стих. «Стенал я, любил я...» прямо указывает на кончину любимой женщины, Той, что о мне лишь цвела и жила / И счастью нас отдала.²² Вся логика анализа текстов «А я...» и ГЧ, думаю, закономерно приводит к отождествлению этой Той и полураскрытой впоследствии Л.Г. Реальные альтернативы как будто отсутствуют. Если так, то 1907–08 гг. оказываются временем и ухода из жизни Л.Г., и известия об этом, достигшего Хлебникова. Без сомнения, в будущем удастся установить более определенные даты. Путь к ним — это сопоставление текстов. Вот один из не привлекавших внимания примеров.

Словами неголь, нежный, сказка и повязка четверостишие Неголь сладко-нежной сказки, / Мленник дивных девьих ног, / Я в сетях златой повязки, / Я умру в твоих руках [НП, 103 и СС 1: 65] напоминает об этой Той, чья невинность в сказку вошла, а спустя десятилетие — о ней же в замысле «А я...» и ГЧ. Четверостишие с неголем не обнаруживает тревоги за судьбу Л.Г. и ребенка. Но зимой (?) 1907–1908 гг. тревога возникает: строки Снегич узывный, белый и длинный, / Где приютилася Мать? / Снегич узывный, серый и длинный, / Где схоронилася Мать? [НП, 111 и СС 1: 106], — отправленные 31.03.08 Вяч. Иванову, выдают смутное беспокойство. И далее выглядит уже прямым свидетельством драмы строчка Угас невинный маловек [НП, 108; нач. 1908?; о потере ребенка?]. Возможно, автобиографический план заявляет о себе также в стих. 1907 г. «Зоры-позоры...» [СС 1: 67]; с неясными образами матери и отчима Л.Г.?), в словах о ребенке, Чей глас ‹...› погас, / Погас!, относимых тоже к 1907 г. [СС 1: 155 и 470–71], в строчке Старое воспоминание жалит («Крымское», 1908–09) и еще в ряде ранних и поздних текстов, например, «О, женщины!..» [СС 1: 163], упомянутом выше стих. «В саду» [СС 2: 34 и 507] и др., допускающих осмысление под знаком Л.Г. и ГЧ. При этом стих. «Загадка» (1908?) читается как картина отпевания той самой любимой женщины.²³

Уже сейчас имеются некоторые основания для того, чтобы, попытавшись прояснить и  загадку  инициалов Л.Г., выдвинуть как ориентир при дальнейших поисках (эх, где же вы, краеведы-велимиролюбы из округи Павдинского камня!) и отталкиваниях или уточнениях такие имя и фамилию: Любовь Гордеева. Опять же ничего не утверждая категорически, укажу несколько фактов, как-то оправдывающих подобную смелость.

Во-первых, это полузагадочный текст 1908 г. Тает зов. / Змей возов. / Нет пути. / Крик: пусти! / С песней / В избе с ней / Любо. / — Люба?! [СС 1: 158]. Заключительный интонационный взрыв, другие конспективные намеки здесь вполне допускают, если не прямо выдают связь образа автора с образом Л.Г. Альтернативой Любе могла бы выступить Лада из поэмы «Поэт» (1919, 1921), где обращает на себя внимание плащ, который затмил голубые цветы, / В петлицу продетые Ладою. Но “образ плаща” (он заслуживает отдельного исследования по всему творчеству Хлебникова) здесь лишь напоминает о Ладе, которая, скорее, — не самостоятельное женское имя, а нежное воспоминание о той же Л.Г., т.е. о ладе как милой женушке. Существенно, что далее в этой поэме девушку сменяет русалка, она же панна. От отождествления образа Л.Г. не только с Вилой, но и с Русалкой тоже воздержусь: нелегкая проблема. Хотя и выскажу догадку: не утонула / не утопилась ли Л.Г.? Ср. стих. 1907 г. (?) «Русалка телом голубым...» — СС 1: 32 и запись: мiровой хитеж моего наследства / зори воруют мою печаль / звезды воруют мое горе — 60: 92. Наследство = потомок?)

Во-вторых, может быть значим и уже упомянутый минус-прием в текстах «А я...» и ГЧ: основа люб- в них не звучит. Зато она присутствует в том же стих. «Стенал я, любил я...». Она изобилует в словотворческой симфонии люб и во многих других текстах, но пока никто не обратился к полноте “концепта любви” в творчестве Хлебникова. И понятна осторожность: здесь нужен конкорданс / словоуказатель ко  всему  наследию Будетлянина и недостаточно “гнезд” одних только неологизмов, что представлены в [Перцова 2003], где -люб- доминирует, но имя Люба (?) ничем не выдает себя.

У других “имен на Л” — будь это Лариса, Лена, Леля, Лидия, Лиза, Люда, Ляля... — нет и такой поддержки. Не помогает при этом и обращение к вариантам стих. «Слово о Эль» или к образу «Ляли на тигре». Хотя в стих. «В лесу» (1915–16?) поэт любит все те имена, / Что могут онежиться в Лялю, а образу Ляли на лебеде сопоставлены слова Ляля любовь (в обоюдотолкуемом смысле?), все же здесь более правдоподобны фольклорные мотивы, поздние же ляля-числа вообще трудно связать с образом Л.Г.

В-третьих, на основу горд- в реконструкции фамилии Гордеева работают несколько полупаронимических-полуанаграмматических механизмов в текстах «А я...» и ГЧ. Не исключена связь с ними уже у словосочетания гордый гордизной, дважды фиксируемого в стих. «Брату» (1907);²⁴ уж не был ли Александр тоже влюблен в Л.Г.?). Самым сильным доводом выглядит составная рифма в «А я...»: Может быть, завтра / Мне гордость / Сиянье сверкающих гор даст. Там же ничуть не нарочиты, но заметны формы горной (дважды), грóзы, горы, играет, горит и скопление аккомпанирующих им (на уровне подсознания?) форм бродили, Тургенева, строгий, рыданье, дерево и даже девушка (в некотором соотнесении не с горд-, а с Гордеева).

ГЧ продолжает эту линию: горные (в сильной позиции заглавия), громок, гóре, дорогою. Последняя из этих форм — тоже в сильной позиции конечной строки, причем в замыкающей стих, форме пяток можно усмотреть и более определенный намек на то, что дорогою — перевертень, т.е. искусная анаграмма-метатеза фамилии Гордеева! Нет необходимости непременно понимать “рокотание” рó... рó в Суровый поток / Дорогою пяток как символическую картину “потока времени”, который увел от автора любимую, но образ Шествия судеб пяты был уже в «Детях Выдры»,²⁵ хотя и вне каких-либо связей с Л.Г. Существеннее перекличка отрезков де...дé...дé в строке ₂₉ Где делится горе владелицы с тем же горем, что почти “выдает” фамилию Гордеева (зато отрезок -лад- мог бы здесь выступать скорее за Ладу, чем за Любовь).

В-четвертых, в том же стих. о “стенаниях” находится образ Крысолова верховного, а образ любимой выступает, рискованно-соответственно, в виде закавыченной крысы (!). Здесь, по-видимому, одна из первых фиксаций поэтом связи между крысой (позднее и мышью) и Роком-Судьбой (и собой как соперником Крысолова и Мышелова). Р. Вроон внимательно исследовал смыслы, которые Хлебников, по-видимому, держал в уме, остановившись на названии «Крыса» для последнего сб. своих стихотворений.²⁶ Но названное стих. в поле зрения этой работы не попало. Между тем, хотя бы в форме вопроса, теперь стоит подумать и с подспудном влиянии на выбор такого заглавия, как «Крыса», не только всей глубины авторской памяти, охватывавшей судьбу и чарующий образ Л.Г., но и предощущения близкой собственной кончины. «Крыса» в качестве полупсевдонима, образа себя как арены борьбы верховных Двуума и Треума?.. Былую нежность и надежду на гордость если не сменил (Гордый, еду, починкой мозгов в «Зангези»), то на новом этапе дополнил драматический диалог Горя и Смеха, какой-то всёзастилающий сумрак (эта умная печаль!, согласно Горю). При этом не исключается и грустная отсылка к раннему умному и веселому «Заклятию смехом».

В-пятых, всегда полезно лишний раз проверить весь ход реконструкции наличными альтернативами. Для личности Л.Г. их как будто нет, но не отпускает мысль и о самоубийстве 17-летней Веры Казанской. Ей поэт посвятил несколько строк в своих полувоспоминаниях — полудневниковых записях.²⁷ Не сами эти строки, но предшествующий им образ семилетнего мальчика, сыненка знакомых²⁸ (а он проецируется и на ранний неологизм любенок²⁹) здесь и теперь можно, а в какой-то мере и нужно воспринимать в широком контексте Павды, маршрутов экспедиции, Троицы и личном контексте отношений с Л.Г., потомка, их судьбы, реального смысла ГЧ и всего беспрецедентного хлебниковского диптиха. Его автора хочется назвать сразу и Лобачевским слова, и Моцартом контекста.

Благодарю Татьяну Алексеевну Макарову за отзывчивость и помощь в работе.  

————————

     Примечания

¹  Григорьев В.П.  Об одном тире в одном из «Восьмистиший» Осипа Мандельштама / Поэтика. Стихосложение. Лингвистика. К 50-летию научной деятельности И.И. Ковтуновой. М., 2003 (Тс же: Изв. АН. Серия лит-ры и яз. 2002. Т. 61. № 5).
²  Григорьев В.П.  Стихотворение Хлебникова «А я...» (начатки комментария) — 2004 (в печати).
³  Йот Н.  Печальная повесть о j-ике // Семиотика, лингвистика, поэтика: К столетию со дня рождения А.А. Реформатского. М., 2004.
⁴  Хлебников В.  Собрание сочинений: В 6 т. М., 2001. Т. 2. С. 424.
⁵  Григорьев В.П.  Стихотворение Хлебникова «А я...» (начатки комментария) — 2004 (в печати).
⁶  Перцова Н.  Словарь неологизмов Велимира Хлебникова. М.–Wien, 1995.
⁷  Григорьев В.П.  Хлебников без ретуши (К выходу в свет двух первых томов его собрания сочинений) // Русский язык в научном освещении. 2003. №1(3). С. 230.
⁸  Гервер Л.  Вероисповедание — православный // Russian Literature? LV — I/II/III/ Spec. issue/ Velimir Chlebnikov, 2004.
электронная версия статьи Л.Л. Гервер на ka2.ru

⁹  Григорьев В.П.  Будетлянин. М., 2000.
¹⁰  Хлебников В.  Собрание сочинений: В 6 т. М., 2001. Т. 2. С. 173,547 (далее в тексте — СС2).
¹¹  Хлебников В.  Неизданные произведения. М., 1940. С. 90. (далее в тексте НП); Хлебников В. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. М., 2000; С. 36 (далее в тексте — СС1).
¹²  Григорьев В.П.  Будетлянин. М., 2000. С. 107.
¹³ Там же. С. 164,704.
¹⁴ См. также подробнее о девушке с бородой:  Григорьев В.П.  О четырехмерном пространстве языка (Блок и Хлебников: эвристика в парадигмальных экспрессемах) // Изв. АН. Серия лит-ры и яз. Т. 63. №4. 2004.
электронная версия статьи В.П. Григорьева на ka2.ru

¹⁵  Зинченко Владимир . Дни без числа. / Живое время и пространство в философско-поэтической мысли // НГ EX LIBRIS. № 3. 27 янв. 2005.
¹⁶  Гаспаров М.Л.  Считалка богов (о пьесе Хлебникова «Боги») // Русский авангард в кругу европейской культуры. М., 1994.
электронная версия статьи М.Л. Гаспарова на ka2.ru

¹⁷  Бабков В.  Контексты Досок Судьбы // Велимир Хлебников. Доски судьбы. М., 2000. С. 187–201.
¹⁸  Григорьев В.П.  «Безумный, но изумительный». Велимир Хлебников — наш Эйнштейн от гуманитарии? (28.10 / 9.11.1885 — 28.06.1922. К 120-летию со дня рождения) // Общественные науки и современность. 2005 (в печати).
электронная версия статьи В.П. Григорьева на ka2.ru

¹⁹  Баран X.  Поэтика русской литературы начала XX века. М., 1993. С. 154.
²⁰  Пашкин Д.А.  Феномен смерти в текстах Велимира Хлебникова: некоторые аспекты проблемы: Автореф. канд. филол. наук. Тюмень, 2002.
²¹  Хлебников В.  Творения. М., 1986.
²² Там же. С. 50.
²³  Перцова Н.Н.  Указ. соч. С. 72; ср. опрометчивый комментарий: Гервер Л. Указ. соч. С. 94.
²⁴ Опубликовано лишь в:  Баран X.  Указ. соч. С. 187.
²⁵  Хлебников В.  Творения. М., 1986. С. 443.
²⁶  Vroon К.  Veiimir Xlebnikov’s KRYSA: a commentary. Stanford. 1989 (Stanford Slavic Studies, v. 2). P. 87-88.
²⁷  Хлебников В.  Собрание произведений. Л., 1930. Т. IV. С. 323.
²⁸ Там же.
²⁹  Перцова Н.Н.  Указ. соч. С. 204 и др.

Воспроизведено по:
Творчество В. Хлебникова и русская литература.
Материалы IX Международных Хлебниковских чтений 8–9 сентября 2005 г.
Издательский дом «Астраханский университет». С. 38–48

Изображение заимствовано:
Hans (Jean) Arp (German-French, b. 1886 in Strasbourg, Alsace-Lorraine; d. 1966 in Basel, Switzerland).
Crown of Buds.
1936, cast late 1950s–60s. Bronze. 51.6×42.1×39.2 cm.
National Gallery of Victoria, Australia.
www.flickr.com/photos/kulturnik/1375853463/

персональная страница Виктора Петровича Григорьева
карта  сайта		главная    страница
свидетельства		исследования
сказания		устав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru