Мой белый божественный мозг
Я отдал, Россия, тебе:
Будь мною, будь Хлебниковым.
Сваи вбивал в ум народа и оси,
Сделал я свайную хату
„Мы будетляне”.
Все это делал как нищий,
Как вор, всюду проклятый людьми.
В.В. Хлебников
алендари мероприятий музеев и галерей — едва ли не самый надёжный показатель современных направлений и моды, неизменной спутницы искусства.В недавних работах Р. Вроона и В.П. Григорьева с небывалой тщательностью исследована лингвистическая сторона наследия поэта. Увы, идейно-эстетическим основам поэтического творчества Хлебникова внимания уделено недостаточно. На мой взгляд, порой бездумное прославление авангардиста Хлебникова слишком однобоко представляет этого великого изобретателя смыслов.
Настоящая работа призвана сопоставить основные этапы жизненного пути с миропониманием поэта, попытаться найти подход к его воззрениям на искусство и уяснить истоки научных изысканий. Хлебникова можно понять, только если видеть в нём средневекового poeta doctus, каким он, думается, себя и воспринимал:
Разумеется, обсуждение такого в широком смысле символического мировоззрения во многом не соответствует общепринятому представлению о Хлебникове как о футуристе. Сравнение с другими теоретиками и творцами не ограничится достоверными знакомствами и примерами влияния: мышление отнюдь не предопределено опытом чтения. Показательно в этом смысле отношение Хлебникова к философии Ницше.
Думается, только при таком подходе анализ художественных форм самовыражения имеет шанс на успех. В связи с этим возникает вопрос о поэтическом освоении эстетических и идеологических приёмов: в какой степени поэзия Хлебникова способна порождать миф, можно ли полагать хлебниковский язык необходимым и достаточным средством постороения всеобъемлющей модели мира?
Эти соображения подводят к основному посылу работы: заумные (трансментальные) опыты, а также “предметная” поэзия представляют собой единое выражение поиска сущностного (forma substanceis) языка, поэзии и бытия в соответствии с историческим опытом нигилизма.
Целью этого поиска для Хлебникова было создание обобщающего всё и вся мифа, построение на основе поэтического языка такой модели мира, которая истолковывала бы окружающую действительность как итог синтеза микро- и макрокосма, где личность, всемирная история и события вселенского размаха взаимосвязаны. Нашей целью является не исследование отдельных мифологических самоделок или заимствований, а выявление мифологических структур мышления, проявляющихся в многообразии поэтических форм.
Разумеется, я никоим образом не претендую на окончательные и бесспорные выводы.
Искренне благодарю профессора доктора Эберхарда Рейсснера, который руководил созданием этой работы. Она представляет собой переработанную версию (дополнена главой 6.4) моей экзаменационной работы на право преподавания русского языка в учебных заведениях; неизменно доброжелательным вниманием и большим терпением он обогатил её множеством ценных указаний. Кроме того, я хотел бы поблагодарить его, а также господина профессора доктора Вольфганга Гирке за включение статьи в серию «Майнцские славистские публикации».
Госпожа доктор Уна Винтер и господин доктор Иоганн Майхель были так любезны, что внесли в рукопись последнюю правку и обратили моё внимание на некоторые неточности. Я им очень благодарен. Мои близкие, каждый по-своему, следили за ходом этой работы, и, разумеется, очень много помогли.
Несмотря на достаточно обширную литературу о Хлебникове, его биография до сих пор не написана: „‹...› нет даже сколько-нибудь детальной летописи жизни и творчества поэта”1
О Хлебникове известно так мало, а опасность запутаться в паутине домыслов и легенд столь велика, что представляется разумным обозначить важнейшие вехи его жизненного пути.
Виктор Владимирович Хлебников родился 28 октября (9 ноября) 1885 года в Астраханской губернии, расположеннной на стыке Восток–Запад, что предопределило страстную приверженность поэта к Азии.
Точное место его рождения до сих пор не установлено. Сам Хлебников в краткой автобиографической заметке 1914 года сообщает о стане монгольских исповедующих Будду кочевников — имя «Ханская ставка», в степи — высохшем дне исчезающего Каспийского моря (море 40 имён).2
Это намеренно романтизированное изображение почти наверняка не соответствует действительности. Одни — литературоведы Н. Степанов и В. Марков, а также давний литературный соратник Хлебникова А. Кручёных называют местом появления поэта на свет село Тундутово,3
Детство и ранняя юность Хлебникова тоже малоизвестны. Н. Степанов и ряд его последователей описывают благоденствующую в сельской идиллии семью, где любят искусство и всячески поощряют дарования пятерых детей.5
Однако воспоминания современников и некоторые письма Хлебникова этому противоречат. Художник и композитор Михаил Матюшин (1861–1934) в своих воспоминаниях, обнародованных в Советском Союзе далеко не полностью, сообщает:
Несмотря на разногласия и недомолвки, он поддерживал переписку с роднами до конца своих дней; есть подозрение, что его любимой сестре Вере то и дело приходилось выступать в роли миротворца. Сведения о его родителях скудны; Хлебников о них не очень-то распространялся. Отца он описал так: поклонник Дарвина и Толстого.8
В. Марков утверждает, что отец Хлебникова был учителем и, некоторое время, попечителем калмыцкого народа,9
Мать Хлебникова, урожденная Вербицкая, была украинкой по происхождению и историком по образованию, что, возможно, отчасти объясняет обострённый интерес её сына к событиям прошлого. Исследования Николая Степанова выявили, среди прочего, что она была двоюродной сестрой революционера Александра Михайлова, одного из вождей «Земли и воли».13
В 1897 году Хлебников поступил в гимназию Симбирска (ныне Ульяновск). Год спустя семья переехала в Казань, где в 1903 году он сдал экзамены на аттестат зрелости, а затем изучал математику и физику в местном университете. Здесь образцом для подражания юноши становится математик Н.И. Лобачевский (1792–1856), ректор Казанского университета и основоположник неевклидовой геометрии. В приватном пантеоне будетлянина Лобачевский на самом виду: Я Разин со знаменем Лобачевского.14
В ноябре 1903 года Хлебников принял участие в студенческой демонстрации, за что был приговорён к месяцу тюремного заключения. Тем не менее, впоследствии он беспрепятственно продолжил обучение в университете.
К тому же времени относятся и первые литературные опыты. Какие-то рукописи он отправил Максиму Горькому, и тот, по-видимому, оценил их благосклонно.15
Университетские годы отмечены орнитологическими наблюдениями, итогом которых стали две небольшие публикации,17
Год спустя Хлебников уже постоянный слушатель «Академии стиха» Вячеслава Иванова — объединения знаменитых посиделок по средам в его “башне” и заседаний редакции журнала «Аполлон» с осени 1909 года.
Горделиво подчёркивая свою принадлежность к славянству, Хлебников отныне именует себя Велимиром,19
Несмотря на благоволение Иванова и Михаила Кузмина, большинство символистов относились к поэтическим опытам Хлебникова неодобрительно. В это время через Василия Каменского, редактора еженедельника «Весна», он знакомится с художниками и поэтами, объявившими войну рутине во всех её проявлениях. Именно в «Весне» Хлебникова впервые напечатали (прозаический отрывок «Искушение грешника», 1909).
В 1910 году совместно с Алексеем Кручёных (1886–1968) он даёт теоретическое обоснование заумного языка. После окончательного разрыва с символистами Хлебников примыкает к группе «Гилея», из которой впоследствии вышел русский кубофутуризм с наиболее известным его представителем Владимиром Маяковским (1893–1930).21
Последующие годы Хлебников проводит преимущественно в Санкт-Петербурге, наездами бывая в Херсонской губернии у своих друзей Давида и Николая Бурлюков или навещая родных в Астрахани.
Поэт вёл отнюдь не праздную жизнь: совмещал занятия литературой с изучением азиатской, европейской и античной философией и мифологией, вникал в научные открытия (теория относительности!) и предавался своеобразным историческим изысканиям, надеясь — подобно Урусову — доказать закономерность исторических событий с помощью математических выкладок в пифагорейском духе. Здесь его ждал величайший успех: в 1913 году он предсказал падение крупного государства в 1917 году — не подозревая, что его пророчество сбудется именно для Российской империи.
Временами Хлебников даже полагает, что нашёл свое истинное призвание в разработке этой странной философии истории, и пренебрегает своими литературными занятиями. В состоянии душевного подъёма он пишет родителям: Таким я уйду в века — открывшим законы времени.22
Л.Ю. Брик вспоминает будетлянина времён Петербурга: „У Хлебникова никогда не было ни копейки, одна смена белья, брюки рванные, вместо подушки наволочка, набитая рукописями. Где он жил — не знаю”25
После разрыва с футуристами, вызванного приездом Ф.Т. Маринетти в Россию (Хлебников требовал самого решительного размежевания с итальянцами),27
Революционные потрясения 1917 года избавили Хлебникова от казармы, и началось время его легендарных странствий по России и Украине. Передвижение отслеживается весьма приблизительно — по городам, в которых он время от времени появляется. Возвратный тиф надолго подорвал здоровье поэта, от службы в Белой Армии он был освобождён по заключению психиатра.
В Харькове Хлебников сближается с Есениным и Мариенгофом, даже позволяет им короновать себя Председателем Земного Шара на шутовской церемонии.29
В Баку он получает возможность осуществить свою давнюю мечту — побывать в Персии. Он сообщает друзьям, что хочет пробраться оттуда в Индию, но затем отказывается от своего намерения.32
Местные жители относились к „урус дервишу” с подобающим уважением; числясь сотрудником армейской газеты, поэт мало заботился о делах службы. В письме к родным он презрительно называет сослуживцев искателями приключений, авантюристами. 34
Пребывание в Персии отозвалось несколькими наиболее зрелыми произведениями, среди которых первенствует поэма «Труба Гуль-Муллы». Персидские впечатления предопределили поворот Хлебникова к философскому стилю изложения, который преобладает в его позднем творчестве. Былое пристрастие к словотворчеству уступает место насыщению языка экзотизмами (к славянским языкам присоединяется персидский и арабский) и заимствованиями из “уличных” пластов родной речи. Показательна запись в дневнике Хлебникова: Я чувствую гробовую доску над своим прошлым. Свой стих кажется чужим ‹...› Вещь, написанная только новым словом, не задевает сознания.36
Даже после возвращения на родину он пребывает в едва ли не полном отрыве от современной литературы. Зимой 1921/22 года, по приезде в Пятигорск, этот до предела истощённый странник нанялся ночным сторожем за ничтожную плату (заработка хватало на 2–3 горячих блюда в неделю).37
Несмотря на показную браваду, некоторые произведения Хлебникова того времени отличаются уходом от реальности и покорностью судьбе. В первую очередь это относится к сверхповести «Зангези», вдохновленной, надо полагать, «Так говорил Заратустра» Ницше. Одинокий, подобно Заратустре, пророк Зангези возвещает издевательски равнодушному человечеству поэтические умопостроения своего создателя, некогда мечтавшего повести русскую культуру к новым берегам.
Осенью 1921 года Хлебников решается пересечь потрясённую гражданской войной страну с юга на север для обнародования написанных им в последние годы произведений.39
Некоторое время Хлебников живёт у художника Петра Митурича, который впоследствии женился на его сестре Вере, художнице. Он рвётся на юг, в Астрахань, но трудности железнодорожного сообщения не позволяют это сделать.
Когда весной 1922 года голод в Москве усилился, Митурич уговорил Хлебникова бежать в деревню. Они отправились в Новгородскую губернию поездом, а затем продолжили путь пешком. Незадолго до прибытия по месту назначения Хлебников утратил дар походки: паралич обеих ног. 28 июня 1922 года он скончался в деревне Санталово.40
Немногие поэты получали столь разные оценки, как Велимир Хлебников, споры вокруг творческого наследия которого продолжаются по сей день. Советские критики не только обрушивали на него град оскорблений, но подчас прибегали к тяжелой артиллерии партийных догм. Издатели разрозненного наследия поэта обвиняли друг друга в искажении текстов, поговаривают и о прямом воровстве. Словом, любознательный читатель то и дело попадает из трясины полуправды в окопную перестрелку, что весьма затрудняет непредвзятое знакомство с творчеством будетлянина.
Тем более удивительно, что ни в одной из работ о Хлебникове, напечатанных в последние годы, не дан обзор исследований его творчества. Представляется не только законным, но и необходимым восполнить этот пробел.41
Борьба за и против признания Хлебникова в Советском Союзе — не только закономерный удел неудобного творца и мыслителя: выламываясь за рамки вкусовщины, она показывает несовместимость марксизма с нравственно и эстетически независимым искусством. О последнем Хлебников в совместном с Алексеем Кручёных манифесте высказался так: „все Талмуды одинаково губительны для речетворца”.42
При жизни будетлянин гонений от властного ничто не сподобился, но никто из его литературных соратников не смог вписаться в советскую действительность. Николай Бурлюк исчез во время гражданской войны (вероятно, был расстрелян как белогвардеец43
Первый отзыв о поэзии Хлебникова, помимо утраченного письма Максима Горького времён Казани, исходит из достойного доверия источника: в одном из своих «Писем о русской поэзии» Николай Гумилёв, расстрелянный в дальнейшем (1921) как заговорщик, дал в журнале «Аполлон» вполне благоприятный отзыв о футуристическом кудеснике, чья неудобоваримая смесь новаторства и мифологии во многом, надо полагать, претила критику.44
Футуризм, а вместе с ним и Хлебников, был тогда в моде среди столичной интеллигенции: газеты и журналы были полны жарких споров, известные учёные и публицисты вроде Бодуэна де Куртенэ и Корнея Чуковского высказывались по поводу языковых экспериментов футуристов в бурных прениях, писательская элита (Блок, Андреев, Сологуб, Мережковский) вменила себе в обязанность принять вызов литературных выскочек, отрицавших всё и вся.
Совершенно иную точку зрения на творчество кубофутуристов, особенно Хлебникова, избрал Э.П. Радин (1914): «Футуризм и безумие» — так озаглавил этот петербургский психиатр книгу, ныне — может статься, несправедливо — забытую. Радин сосредоточился на словотворчестве Хлебникова и его трансментальном языке (зауми) применительно к психопатологии.
Первое профессиональное исследование поэзии Хлебникова проложило путь в науку исследователю мирового уровня: в 1921 году Роман Якобсон издал брошюру «Новейшая русская поэзия. Набросок первый: подступы к Хлебникову».45
Заявив, что „поэзия есть язык в его эстетической функции” и, следовательно, „предметом науки о литературе является не литература, а литературность, т.е. то, что делает данное произведение литературным произведением”, он подробнейше исследовал “писательскую кухню” Маяковского и Хлебникова. Якобсон разработал важнейшие подходы к поэтическому языку Хлебникова, изначальную риторику которого возвёл к сознательному „обнажению приёма” (базовое понятие формальной школы). Дополнительные сопоставления с устным народным творчеством раскрывают некоторые источники, из которых черпал вдохновение Хлебников. При этом Якобсон “забывает” упомянуть, что сам указал поэту на литературу по русскому фольклору.46
Сразу после смерти Хлебникова Владимир Маяковский написал часто цитируемый некролог своему бывшему соратнику. Он признал „небывалое мастерство ‹...› одного из наших поэтических учителей”,47
Маяковский действительно многим обязан Хлебникову — хотя бы потому, что тот был на восемь лет его старше. С другой стороны, он отчётливее других сознавал трудности “пробивания в печать” творений этого титана: „Хлебников — не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников — поэт для производителя”.49
В этом, казалось бы, безобидном высказывании уже слышен меняющийся подход Маяковского и других футуристов к искусству; хотели они того или нет, приходилось подчиняться культурной политике РКП(б), всё больше подпадавшей влиянию твердокаменных марксистов.
В 1923 году в первом номере футуристического журнала «ЛЕФ» (Левый Фронт Искусств) появились воспоминания Дмитрия Петровского о встречах с Хлебниковым. Несмотря на всю свою привязанность к покойному, он не смог избежать порицания его аполитичности (мимолётного благоволения Керенскому, например).50
Теоретические статьи Г. Винокура и Б. Арватова о поэтике футуризма были изложены во втором номере журнала с кондово марксистской точки зрения. Приговор Винокура („‹...› “заумное” стихотворение, как таковое, асоциально, ибо непонятно, бессмысленно”51
Ожесточение, царившее уже тогда на литературном фронте, передаёт статья «Заумники», напечатанная в боевитом журнале «На литературном посту» (1926). Некто С. Малахов обрушивается на экспериментаторское крыло футуризма (Каменский, Хлебников, Кручёных и его последователи вроде Терентьева): „своеобразно выраженная идеология наиболее общественно разложившейся группы мелкобуржуазной интеллигенции”.52
Появление добротного Собрания произведений (1928–1933), где значительная часть творческого наследия Хлебникова была впервые представлена в печатном виде, вызвало всплеск интереса к будетлянину. Первый том предваряла статья Юрия Тынянова «О Хлебникове», Виктор Шкловский отозвался в одном из последних номеров «Нового ЛЕФа», преемника прекратившего свое существование «ЛЕФа», заметкой «Под знаком разделительным». Оба не скрывали своего восхищения, в то время как ведущие правоверно-марксистские критики высказывали значительные сомнения в отношении нежелательного новатора. В 1930 году И. Поступальский в «Новом мире» выступил против „вздорных и идеалистических” утверждений апологетов Хлебникова, коим, по его мнению, самим грозит идеологический тупик. „Националистические тенденции | густая мистика | пессимистское отношение | отрицание значения подлинных успехов человечества | идеализм дикий, путанный”54
На пике перелома советской культурной жизни эти нападки попутно чернили футуризм и его изначальное требование независимости искусства:
Тем не менее — и это удивительно — Поступальский относит Хлебникова к числу важнейших советских поэтов: оценка Маяковского 1922 года по-прежнему имела вес. Положение в корне изменилась после выступления гораздо более влиятельного знатока Хлебникова, Максима Горького. В 1934 году, когда “социалистический реализм” окончательно утвердился в СССР как господствующая теория искусства, он написал в «Правде»:
Для литературоведов времён обострения борьбы с формализмом во всех областях искусства такая оценка означала одно: команду „ату его!” В этом отношении показательно эссе Виктора Гофмана (1935). Очевидное стремление усидеть на двух стульях вынудило автора начать за здравие
Рассматривая словотворчество Хлебникова с точки зрения универсальных языковых утопий XVII и начала XVIII вв. (Декарт, Лейбниц и др.), Гофман пришёл к выводу, что Хлебников во многих отношениях оказался последователем названных философов. Это замечание критика имеет непреходящую ценность как важный шаг в исследовании Хлебникова.
За очернением, с лёгкой руки Поступальского и Горького, Хлебникова как художника незамедлительно последовало разоблачение его как личности. Отнюдь не случайно именно тогда, спустя 16 лет после принудительного помещения Хлебникова в психиатрическую лечебницу, наблюдавший его врач В. Анфимов счёл необходимым обнародовать подробный отчёт о состоянии здоровья поэта в ту пору. В своей заметке58
Бросается в глаза то же, что и у Поступальского, несоответствие между исходными данными и конечным выводом: Анфимов находит у „талантливого” Хлебникова „выдающиеся задатки”, свидетельствует о бытовой отзывчивости и доверии к нему товарищей по палате — и даже завершает свой рассказ подборкой произведений, написанных в качестве тестов на образное мышление. Сознательно или нет, Анфимов способствовал тому, что поэзия Хлебникова, особенно его этически сомнительные вещи о революции и гражданской войне, лишилась какой-либо “советскости” и оказались на свалке невротически-субъективистской литературы. Даже годы спустя воинствующие критики с благодарностью подхватывали угодные им “синдромы” и оплёвывали шедевры Хлебникова, аттестуя их „бредом графомана” (Яковлев).
После такого приговора Хлебников почти на двадцать лет оказался персоной нон грата советской литературы. Его репутация учителя Маяковского и талант, рано оборвавшийся на пути “к более глубокому” пониманию Октябрьской революции, не позволили его имени полностью исчезнуть из анналов советской литературы. Об этом свидетельствуют, например, школьные учебники тех лет, где Хлебников продолжает упоминаться.59
Однако восторженная рецензия Николая Асеева на «Неизданные произведения» Хлебникова, изданные в 1940 г. крохотным тиражом (5000 экз.) Н. Харджиевым и Т. Грицем, уже не могла появиться в печати.60
14 августа 1946 года постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград»» ознаменовало очередной перелом в государственной культурной политике, последствия которого превзошли все ожидания: начался т.н. ждановский погром.
В 1948 году вышел том «Совещание деятелей советской музыки в ЦК ВКП(б)», где упоминаются имена поэтов, якобы особенно грешивших формализмом:
Приведено извлечение из выступления И. Нестева перед партийным активом Союза советских композиторов. Эти зубодробительные оценки были мгновенно подхвачены. В том же году Б. Яковлев опубликовал пространную статью «Поэт для эстетов. Заметки о Велимире Хлебникове и формализме в поэзии». Это нагромождение нелепиц („антимаркистские выпады”) и вырванных из контекста цитат (ссылок автор, как правило, не даёт) представляет Хлебникова не кем-нибудь, а предтечей немецкого фашизма. Яковлев сравнивает „дисгармоничные” стихи с музыкой „формалистических” композиторов (вспомним хотя бы кампанию против Шостаковича), что, с нынешней точки зрения, только подтверждает высокий художественный уровень поэзии Хлебникова:
В 1951 году поэт В. Саянов решительно заявил, что Хлебникову „нет места” в советской поэзии.63
После смерти Сталина началась постепенная реабилитация Хлебникова. В 1956 году увидела свет подборка произведений долгое время подвергавшегося идеологическим нападкам Юрия Олеши с более чем уважительным отзывом о затравленном футуристе.65
Независимо друг от друга, в 1966 году о полузабытом поэте появляются очерки Н. Степанова и В. Перцова с отчётливо намеченным изменением отношения советского литературоведения к Хлебникову. Год спустя Вяч.Вс. Иванову удалось не только вновь сделать его “социально приемлемым”, но и с помощью сравнительно новых тогда приёмов исследования обозначить многообещающий подход к его творчеству. Предпринятый Ивановым анализ «Меня проносят на слоновых...» не только вскрывает базовую символическую структуру и культурные ориентиры (индийская мифология) этого стихотворения, — учёный находит в нём ряд кинематографических приёмов не для всех тогда бесспорного Сергея Эйзенштейна.67
Только в 1970-х лёд окончательно тронулся: вышла серия небольших, но до такой степени выверенных статей, что авторы их иной раз не останавливаются даже перед “ложью во спасение”.
Так, в своем эссе «Встречи с Хлебниковым» И. Березарк тает от восхищения перед глубокими познаниями Хлебникова в марксизме:
Три года спустя, в 1920 году, Хлебников совершенно изгладил из памяти столь полезные сведения:
Нет ни малейшего сомнения в том, что последнее утверждение соответствует истине: в дневниковых записях и письмах (насколько можно судить по сохранившимся) будетлянина нет никаких свидетельств изучения марксизма, а вот попрёков за неисправимый политический идеализм и утопизм со стороны некоторых критиков предостаточно. Известно и другое: Хлебников был прилежным читателем теоретика анархизма П. Кропоткина.70
Литературное произведение иной раз преподносится едва ли не в гротескной манере, чтобы содействовать его встраиванию в советскую литературу. В этом смысле показательна прогулка Константина Кедрова по Москве 1980-х годов с текстами будетлянина в руках, дабы сопоставить его взрощенные на идеях Платона социальные утопии с материальным воплощением социалистического строительства: „Разве это не похоже на Останкинскую башню Москвы?!” Или: „Идя по Калининскому проспекту к зданию СЭВ, как не вспомнить другой отрывок из Хлебникова ‹...›” Чудесам нет конца: „Это же цветное телевидение — так предчувствовал его Хлебников”71
Первой советской монографией о Хлебникове была книга Н. Степанова «Велимир Хлебников. Жизнь и творчество» (1975).
Подлинным прорывом последних лет стали работы Р. Дуганова, А. Парниса и В. Григорьева. Последний (1983) рассматривает в основном лингвистическую сторону творчества поэта. Научный подход этих исследователей свидетельствуют о неуклонном изменении отношения советского литературоведения к писателям, которые не поддаются инструментарию социалистического реализма.
О том, что Хлебников для западного читателя tabula rasa, Андрей Синявский узнал так: на его лекции по русской литературе перед эмигрантами в Париже вдруг выяснилось, что никто из них мало сказать не читал — никогда не слышал о таком писателе.72
Даже славистам в большинстве своём имя Хлебникова до 1950-х годов ничего не говорило: наследие русского футуризма — если не считать разрешённого Маяковского — ограничивалось более чем скудными источниками. Издания Хлебникова за пределами Советского Союза были величайшей библиофильской редкостью. Удивляться нечему: выжженное на русском авангарде клеймо буржуазного декаданса давало власти предержащим повод не распахивать литературные закрома перед учёными “из-за бугра”.
Ещё в 1963 году Дмитрий Чижевский сокрушался:
Непреходящая заслуга Владимира Маркова в том, что он первым приступил к систематическому изучению русского футуризма — и, соответственно — Хлебникова не только в США, но и на Западе в целом.
Промежуточным итогом его усилий стало издание двух фундаментальных эссе (1950-е годы), за которыми последовал анализ каждой из многочисленных поэм Хлебникова (докторская диссертация, 1962).
Но только переиздание под редакцией В. Маркова произведений Хлебникова в серии «Slavischer Propyläen» (1968–1972), дополненное томом «Несобранные произведения», открыло полузабытого поэта широкому кругу читателей. Эти издания послужили основой ряда диссертаций и великого множества эссе. Пожалуй, самым важным форумом исследований Хлебникова является журнал «Russian Literature» (Амстердам), который с 1970-х годов не устаёт удивлять новинками. Среди его авторов — наш соотечественник Й. Хольтхузен († 1985), автор эссе о метафорике Хлебникова.
Водопад диссертаций хлынул с лёгкой руки Хенрика Барана: защитой (1976), насколько мне известно, неопубликованной «Xlebnikov’s ‘Deti Vydry’: Texts, Commentaries, Interpretation». Барбара Лённквист получила докторскую степень в Стокгольме (1979) по теме «Xlebnikov and Carnival. An Analysis of the Poem ‘Poet’». Стиль этого исследования во многом напоминает Бахтина и заслуживает самого пристального внимания хотя бы потому, что в нём показано отношение Хлебникова к современному театру (в частности, к режиссёру Николаю Н. Евреинову74
Великолепная магистерская диссертация С. Мирского посвящена мотивам Востока в поэмах «Труба Гуль-Муллы», «Разин», «Хаджи-Тархан», и других.
Сложнее оценить попытку проанализировать утопические умопостроения Хлебникова, едва ли не главенствующие в поэтике будетлянина, — диссертацию Петера Штоббе.
Несомненно ценные идеи автора затемняет множество сторонних теорий, сложность которых не соответствует вольному обращению с ними. Это же касается и неудовлетворительного обоснования введения всеобъемлющих понятий вроде „языковой игры” Витгенштейна, и весьма, на мой взгляд, спорною трактовку изображения войны у Хлебникова в духе “карнавальной инверсии” Бахтина. Мешанина филологических, философских и математических теорий с неизбежностью препятствует связности доводов, отчего многие удачные находки (например, противопоставление поэтики Новалиса и Хлебникова) остаются, к сожалению, на уровне очерка. Учитывая высокий теоретический уровень работы, остаётся непонятным игнорирование сторонних исследований по теме — например, упомянутой выше работы Гофмана, где в ряде случаев использованы те же приёмы для достижения той же цели. Работа Штоббе представляется не столько исчерпывающим анализом, сколько полезным справочником по теме.
Во франкоязычном мире исследования Хлебникова связаны прежде всего с именами Люды Шнитцер и Жана-Клода Ланна.
Люда Шнитцер заслуживает благодарности за её переводы и вступительные статьи, сделавшие Хлебникова доступным французскому читателю.75
В Англии к исследованиям Хлебникова ещё только приступили, но промежуточные итоги обнадёживают.76
То, что русский авангард “первой волны” представляет интерес и для ориентированного на лингвистику литературоведения, показал ещё Ф. Шольц в его очерке об истоках русского футуризма (1968). Исследование неологизмов Хлебникова там названо „насущной необходимостью”.77
Считаю эти беглые штрихи достаточными для обрисовки небывалого роста интереса к поэзии Хлебникова, в том числе и на Западе, за последнее десятилетие. Разумеется, за столь короткий промежуток времени окончательное суждение — если таковое в литературоведении вообще возможно — о его творчестве далеко впереди.
1 Григорьев 1983: 39.2 НП: 352. Баран (Баран 1985а: 13) справедливо заметил, что „исключительная восприимчивость Хлебникова к культурным влияниям сформировалась в детстве в Евразийском культурном котле, где христианство сосуществовало с исламом и буддизмом и где горожане лицом к лицу встречались со степными кочевниками”.3 См.: Степанов 1928а: 7; Степанов 1960: 7; Марков 1962: 14; Казак 1986: 55.4 См.: Роднянская 1975: 293. О других вариантах см.: Степанов 1975: 7 (Прим. 1).5 См.: Степанов 1928а: 7; Степанов 1975: 8–10; Эрб 1984: 244.6 Матюшин 1976: 142.7 См., прежде всего, письма к В. Каменскому от мая 1914 г. (НП: 369) и отцу от 5.6.1912 г. (СП V: 293).8 СП V: 279.9 Markov 1962: 14.10 Харджиев 1975: 8 называет Хлебникова „сыном орнитолога”; об основании Астраханского заповедника см. Степанов 1975: 8.11 Бобков 1976: 315.12 О якобы дворянском происхождении см.: Шульгина О.Я.: 37013 СП V: 356.14 СП I: 202. За год до своей смерти Хлебников посвятил математику следующие строки:15 См.: Степанов 1975: 12. Он же указывает на упоминание Хлебникова в письме Горького от 12/13.9.1904 г. (к Пятницкому).16 См., например, свидетельство Дамперова в книге Степанов 1975: 12.17 Эти статьи Хлебникова, разбросанные по нескольким журналам, впервые библиографически достоверно определил Григорьев 1983: 90.18 НП: 375.19 Этот псевдоним Хлебникова в последнее время весьма любопытным образом переосмыслен, см.: Парнис 1978: 228; Григорьев 1983: 200.20 См. об этом: Парнис 1978: 223.21 Подробности возникновения этой группы см.: Лившиц 1933 и Markov 1968.22 СП V: 304.23 СП V: 298.24 Ковтун 1983: 35.25 Цит. по: Степанов 1975: 155.26 Маяковский ПСС XII: 27.27 См. письмо Хлебникова Николаю Бурлюку от 2.2.1914 г. (НП: 368).28 Об этом свидетельствует, в частности, отчаянное письмо Хлебникова Н. Кульбину от ноября/декабря 1916 г. (?) (СП V: 309).29 Мариенгоф 1928: 83.30 Березарк 1965: 174.31 Самородова 1966: 188.32 О мечте побывать в Индии Хлебников поведал Кручёных ещё в 1913 году: Сделать прогулку в Индию, где люди и божества вместе (СП V: 298).33 Markov 1962: 17.34 СП V: 322.35 См.: Костерин 1966: 216–221.36 СП V: 270.37 См.: Козлов 1927: 178.38 СП V: 323.39 С 1917 г. в провинциальных газетах или в самиздате появилось лишь несколько произведений, например «Ладомир» в Харькове в 1920 г. тиражом 50 (!) экземпляров. Рукописи Хлебникова находили в СССР до самого недавнего времени; см., например, сообщения Парниса 1975 и 1980 гг. Бóльшая часть сохранившегося рукописного наследия до сих пор не опубликована.40 Исследования предлагают несколько вариантов этих событий.41 Я в значительной степени повторяю Goldt: 1985. Работа Ж.-К. Ланна «Le Systeme poetique de V. Khlebnikov», доступная мне тогда только в машинописном виде, была опубликована Pariser Institut d’etudes slaves в 1983 году в 2-х томах.42 Хлебников / Кручёных в Markov 1967: 59.43 Markov 1968: 413, прим. 55.44 Гумилёв 1911: 76–78.45 Jakobson SeWV: 299–354.46 Харджиев 1975: 16; см. также глава 4, прим. 4 этой работы.47 Маяковский ПСС XII: 28.48 Маяковский ПСС XII: 23.49 Маяковский ПСС XII: 23. О значении Хлебникова в развитии Маяковского см. Харджиев 1970.50 Петровский 1923: 157.51 Винокур 1923: 211.52 Малахов 1924: 16.53 Малахов 1924: 14.54 Поступальский 1930: 190.55 Поступальский 1930: 193.56 Горький СС XXVII: 156.57 Здесь цитируется по изданию 1936: 240 и 1936: 186 соответственно.58 См.: Анфимов 1935: 66–73. Подзаголовок «К вопросу о психопатологии творчества» уже во многом раскрывает уклон этой “юбилейной статьи”, вышедшей ровно через 50 лет после рождения Хлебникова.59 См., например: Поляк, М., Тагер, Э.. Литература XX века. Учебник для 10-го класса средней школы. Москва. 1940; Тимофеев, Л.И. Современная литература. Учебное пособие для 10-го класса средней школы. Москва. 1947. Именно этот учебник стал объектом яростных нападок; см., например: Дементьев А., Наумов Е. Улучшить преподавание советской литературы // Звезда 3/1948. С. 182–188.60 Первое издание рукописи, сохранившейся не полностью, осуществлено только в 1983 году в очерке Крюкова 1983: 511–514.61 Совещание 1948: 157.62 Яковлев 1948: 222.63 Саянов 1951: 145.64 Степанов 1954: 778–786.65 Олеша ИС: 447.66 Асеев СС V: 546–556.67 Иванов Вяч.Вс. 1967: 156–171.68 Березарк 1965: 173.69 Лейтес 1973: 235.70 Ср.: СП I: 235; СП V: 320; НсП: 431. О прекрасном знании Хлебниковым Кропоткина читаем: „Он мне цитировал наизусть отдельные выходки из книги Петра Кропоткина «Речи бунтовщика», «Хлеб и воля»” (Лейтес 1973: 235).71 Кедров 1982: 84.72 Breźna 1984: 72.73 Чижевский 1963: 132.74 См.: Lönnqvist 1979: 15–18 и далее.75 Cм. её весьма содержательные вступления к: Velimir Khlebnikov: Le pieu du futur. Lausanne. 1970; Velimir Khlebnikov: Choix de poemes. Paris. 1967.76 В диссертациях Ritter 1978 и McLean 1973 рассматривается в т.ч. и проза Хлебникова.77 Scholz 1968: 493.Die Adresse der von mir erwähnten neugegründeten sowjetischen Chlebnikov-Kommission lautet:
121059, Москва, Брянская улица, дом 4, кв. 78, М.П. Митурич-Хлебников.
Rainer Goldt. Sprache und Mythos bei V. Chlebnikov
Вера Владимировна готовилась стать матерью.
Мы сначала ждали девочку и приготовили ей имя “Двоя”, “Двоичка”,
как символ развития жизни по будетлянской философии.
Но бурное поведение выдавало мальчишеский характер ребёнка,
а имени ему не приготовили.
П.В. Митурич. Моё знакомство с Велимиром Хлебниковым
В детстве у меня были пшенично-золотые волосы,
и мама никак не хотела их стричь.
Только перед школой смирилась.
Но перед тем, как остричь мои локоны, повела меня к фотографу
и сняла во всей “девичьей” красе.
М.П. Митурич-Хлебников. Воспоминания
С другой стороны, шила в мешке не утаишь: Молотилов благоволит полузабытым, а лучше того безвестным труженикам. Для него эти гильзы впрозелень, с мерзостью запустения внутри — майский день, именины сердца. Откопает, вычистит, снарядит — и в обойму.
Теперь вот Райнер Гольдт. Говорит вам что-нибудь это имя?
Но безвестности мало, чтобы я соблаговолил. В писаной торбе Молотилова таких гильз — на годы согбенной спины. Одно и сыграло в пользу Гольдта: паук-вестовик из отстрелянных недр.
если всё сущее подвержено приливам и отливам — то естественно, если и переписка тоже.
Май Митурич-Хлебников (1925–2008), да. Ровным счётом век, тютя в тютю. Кто куда, а я в оружейную палату.
16 мая 2025
| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||